Работа и любовь

ЗИМНЯЯ НОЧЬ

Татьяне Не надо роскошных нарядов, в каких щеголять на балах, — пусть зимний снежок Ленинграда тебя одевает впотьмах. Я радуюсь вовсе недаром усталой улыбке твоей, когда по ночным тротуарам идем мы из поздних гостей. И, падая с темного неба, в тишайших державных ночах кристальные звездочки снега блестят у тебя на плечах. Я ночыо спокойней и строже, и радостно мне потому, что ты в этих блестках похожа на русскую зиму–зиму. Как будто по стежке–дорожке, идем по проспекту домой. Тебе бы еще бы сапожки да белый платок пуховой. Я, словно родную науку, себе осторожно твержу, что я твою белую руку покорно и властно держу… Когда откры ваются рынки, у запертых на ночь дверей с тебя я снимаю снежинки, как Пушкин снимал соболей.

МАЛЬЧИШЕЧНА

В Петропавловской крепости, в мире тюремных ворот, возле отпертой камеры молча теснится народ. Через спины и головы зрителям смутно видны одинокие, голые струйки тюремной стены. Вряд ли скоро забудется этот сложенный намертво дом, кандалы каторжанина, куртка с бубновым тузом. Экскурсанты обычные, мы под каменным небом сырым лишь отрывистым шепотом, на ухо лишь говорим. Но какой–то мальчишечка наши смущает умы, словно малое солнышко в царстве железа и тьмы. И родители чинные, те, что рядом со мною стоят, на мальчишку на этого, и гордясь и смущаясь, глядят. Не стесняйся, мальчонышек! Если охота — шуми, быстро бегай по камерам, весело хлопай дверьми. Пусть резвится и носится в милом азарте своем, открывает те камеры, что заперты были царем. Без попытки пророчества я предрекаю любя: никогда одиночество, ни за что не коснется тебя…

ПЕТР И АЛЕКСЕЙ

Петр, Петр, свершились сроки. Небо зимнее в полумгле. Неподвижно бледнеют щеки, и рука лежит на столе. Та, что миловала и карала, управляла Россией всей, плечи женские обнимала и осаживала коней. День — в чертогах, а год — в дорогах. По–мужицкому широка, в поцелуях, в слезах, в ожогах императорская рука. Слова вымолвить не умея, ужасаясь судьбе своей, скорбно вытянувшись, пред нею замер слабостный Алексей. Знает он, молодой наследник, но не может поднять свой взгляд: этот день для него последний — не помилуют, не простят. Он не слушает и не видит, сжав безвольно свой узкий рот. До отчаянья ненавидит все, чем ныне страна живет. Не зазубренными мечами, не под ядрами батарей — утоляет себя свечами, любит благовест и елей. Тайным мыслям подвержен слишком, тих и косен до дурноты. «На кого ты пошел, мальчишка, с кем тягаться задумал ты? Не начетчики и кликуши, подвывающие в ночи, — молодые нужны мне души, бомбардиры и трубачи. Это все–таки в нем до муки, через чресла моей жены, и усмешка моя и руки неумело повторены. Но, до боли души тоскуя, отправляя тебя в тюрьму, по–отцовски не поцелую, на прощанье не обниму. Рот твой слабый и лоб твой белый надо будет скорей забыть. Ох, нелегкое это дело — самодержцем российским быть!..» Солнце утренним светит светом, чистый снег серебрит окно. Молча сделано дело это, все заранее решено… Зимним вечером возвращаясь по дымящимся мостовым, уважительно я склоняюсь перед памятником твоим. Молча скачет державный гений по земле — из конца в конец. Тусклый венчик его мучений. Императорский твой венец.

НАТАЛИ

Уйдя с испугу в тихость быта, живя спокойно и тепло, ты думала, что все забыто и все травою поросло. Детей задумчиво лаская, старела как жена и мать… Напрасный труд, мадам Ланская, тебе от нас не убежать! ю племя, честное и злое, тот русский нынешний народ, и под могильною землею тебя отыщет и найдет. Еще живя в сыром подвале, где пахли плесенью углы, мы их по пальцам сосчитали, твои дворцовые балы. И не забыли тот, в который, раба страстишечек своих, толкалась ты на верхних хорах среди чиновниц и купчих. И, замирая то и дело, боясь, чтоб Пушкин не узнал, с мольбою жадною глядела в ту бездну, где крутился бал. Мы не забыли и сегодня, что для тебя, дитя балов, был мелкий шепот старой сводни важнее пушкинских стихов.

КАРМАН

На будних потертых штанишках, известных окрестным дворам, у нашего есть у мальчишки единственный только карман. По летне–весенним неделям под небом московским живым он служит ему и портфелем и верным мешком вещевым. Кладет он туда без утайки, по всем закоулкам гостя, то круглую темную гайку, то ржавую шляпку гвоздя. Какие там к черту игрушки — подделки ему не нужны. Надежнее комнатной пушки помятая гильза войны. И я говорю без обмана, что вы бы нащупать смогли в таинственных недрах кармана ребячую горстку земли. Ты сам, мальчуган красноротый, в своей разобрался судьбе: пусть будут земля и работа — и этого хватит тебе.

ПОСТРИЖЕНЬЕ

Я издали начинаю рассказ безыскусный свой… Шла первая мировая, царил Николай Второй. Империя воевала, поэтому для тылов ей собственных не хватало рабочих и мужиков. Тогда–то она, желая поправить свои дела, беднейших сынов Китая для помощи привезла. Велела, чтоб не тужили, а споро, без суеты, осину и ель валили, разделывали хлысты, не охали, не вздыхали, не лезли митинговать, а с голоду помогали империи воевать. За это она помалу — раз нанялся — получи! — деньжонки им выдавала, подбрасывала харчи. Но вскорости по России, от Питера до села, событья пошли такие, такие пошли дела! На митингах на победных, в баталиях боевых про этих китайцев бедных забыли все — не до них. Сидят сыновья Китая обтрепаны и худы, а им не везут ни чая, ни керенок, ни еды. Судили они, рядили, держали они совет, барак свой лесной закрыли и вышли на белый свет. Податься куда не зная, российскою стороной идут сыновья Китая с косицами за спиной. Шагают, сутуля плечи, по–бедному, налегке и что–то свое щебечут на собственном языке. В прожженных идут фуфайках, без шарфов и рукавиц — как будто чужая стайка отбившихся малых птиц. Навстречу им рысью быстрой с востока, издалека, спешили кавалеристы Октябрьского полка. Рысили они навстречу, вселяя любовь и страх, и пламя недавней сечи светилось на их клинках. Глядели они сердито всем контрикам на беду. А кони бойцов убитых у каждого в поводу. Так встретились вы впервые, как будто бы невзначай, ты, ленинская Россия, и ты, трудовой Китай. И начали без утайки, не около, а в упор, по–русски и по–китайски внушительный разговор. Беседа идет по кругу, как чарка идет по ртам: недолго узнать друг друга солдатам и батракам. Не слишком–то было сложно в то время растолковать, что в Армии Красной можно всем нациям воевать. Но все–таки говорится, намеки ведут к тому, что вроде бы вот косицы для конников ни к чему. Решают единогласно китайцы по простоте, что ладно, они согласны отрезать косицы те. Тут конник голубоглазый вразвалку к седлу идет и ножницы из припаса огромные достает. Такая была в них сила, таилась такая прыть, что можно бы ими было всю землю перекроить. Под говор разноголосый он действует наяву, и падают мягко косы на стоптанную траву. Так с общего соглашенья, лет сорок тому назад свершилось то постриженье, торжественный тот обряд. И, радуясь, словно дети, прекрасной судьбе своей, смеются китайцы эти и гладят уже коней. Печалью дружеской согретый, в обычной мирной тишине перевожу стихи поэта, погибшего на той войне. Мне это радостно и грустно: не пропуская ничего, читать подстрочник безыскусный и перекладывать его. Я отдаю весь малый опыт, чтоб перевод мой повторял то, что в землянках и окопах солдат Татарии писал. Опять поет стихотворенье певца, убитого давно, как будто право воскрешенья в какой–то мере мне дано. Я удивляться молча буду, едва ли не лишаясь сил, как будто маленькое чудо я в этот вечер совершил. Как будто тот певец солдатский, что под большим холмом зарыт, сегодня из могилы братской со всей Россией говорит.

Сороковые годы

НАШ ГЕРБ

Случилось это в тот великий год, когда восстал и победил народ. В нетопленный кремлевский кабинет пришли вожди державы на Совет. Сидели с ними за одним столом кузнец с жнеей, ткачиха с батраком. А у дверей, отважен и усат, стоял с винтовкой на посту солдат. Совет решил: — Мы на земле живем и нашу землю сделаем гербом. Пусть на гербе, как в небе, навсегда сияет сблнце и горит звезда. А остальное — трижды славься труд! — пусть делегаты сами принесут. Принес кузнец из дымной мастерской свое богатство — вечный молот свой. Тяжелый сноп, в колосьях и цветах, батрак принес в натруженных руках. В куске холста из дальнего села свой острый серп крестьянка принесла. И, сапогами мерзлыми стуча, внесла, ткачиха свиток кумача. И молот тот, что кузнецу служил, с большим серпом Совет соединил. Тяжелый сноп, наполненный зерном, Совет обвил октябрьским кумачом. И лозунг наш, по слову Ильича, начертан был на лентах кумача. Хотел солдат — не смог солдат смолчать свою винтовку для герба отдать. Но вождь народов воину сказал, чтоб он ее из рук не выпускал. С тех пор солдат — почетная судьба — стоит на страже нашего герба.

ЛЕНИН

Мне кажется, что я не в зале, а, годы и стены пройдя, стою на Финляндском вокзале и слушаю голос вождя. Пространство и время нарушив, мне голос тот в сердце проник, и прямо на площадь, как в душу, железный идет броневик. Отважный, худой, бородатый — гроза петербургских господ, — я вместе с окопным солдатом на Зимний тащу пулемет. Земля, как осина, дрожала, когда наш отряд штурмовал. Нам совесть идти приказала, нас Ленин на это послал. Знамена великих сражений, пожары гражданской войны… Как смысл человечества, Ленин стоит на трибуне страны. Я в грозных рядах растворяюсь, я ветром победы дышу и, с митинга в бой отправляясь, восторженно шапкой машу. Не в траурном зале музея — меж тихих московских домов я руки озябшие грею у красных январских костров. Ослепли глаза от мороза, ослабли от туч снеговых, и ваши, товарищи, слезы в глазах застывают моих…

ХОРОШАЯ ДЕВОЧКА ЛИДА

Вдоль маленьких домиков белых акация душно цветет. Хорошая девочка Лида на улице Южной живет. Ее золотые косицы затянуты, будто жгуты. По платью, по синему ситцу, как в поле, мелькают цветы. И вовсе, представьте, неплохо, что рыжий пройдоха апрель бесшумной пыльцою веснушек засыпал ей утром постель. Не зря с одобреньем веселым соседи глядят из окна, когда на занятия в школу с портфелем проходит она. В оконном стекле отражаясь, по миру идет не спеша хорошая девочка Лида. Да чем же она хороша? Спросите об этом мальчишку, что в доме напротив живет. Он с именем этим ложится и с именем этим встает. Недаром на каменных плитах, где милый ботинок ступал, «Хорошая девочка Лида», — в отчаянье он написал. Не может людей не растрогать мальчишки упрямого пыл. Так Пушкин влюблялся, должно быть, так Гейне, наверно, любил. Он вырастет, станет известным, покинет пенаты свои. Окажется улица тесной для этой огромной любви. Преграды влюбленному нету: смущенье и робость — вранье! На всех перекрестках планеты напишет он имя ее. На полюсе Южном — огнями, пшеницей — в кубанских степях на русских полянах–цветами и пеной морской — на морях. Он в небо залезет ночное, все пальцы себе обожжет, но вскоре над тихой Землею созвездие Лиды взойдет. Пусть будут ночами светиться над снами твоими, Москва, на синих небесных страницах красивые эти слова.

* * *

Если я заболею, к врачам обращаться не стану обращаюсь к друзьям (не сочтите, что это в бреду): постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье поставьте ночную звезду. Я ходил напролом. Я не слыл недотрогой. Если ранят меня в справедливых боях, забинтуйте мне голову горной дорогой и укройте меня одеялом в осенних цветах. Порошков или капель — не надо. Жаркий ветер пустынь, серебро водопада— вот чем стоит лечить. От морей и от гор так и веет веками, как посмотришь — почувствуешь: вечно живем. Не облатками желтыми путь мой усеян, а облаками. Не больничным от вас ухожу коридором, а Млечным Путем.

НА ВОКЗАЛЕ

Шумел снежок над позднею Москвой, гудел народ, прощаясь на вокзале, в тот час, когда в одежде боевой мои друзья на север уезжали. И было видно всем издалека, как непривычно на плечах сидели тулупчики, примятые слегка, и длинные армейские шинели. Но было видно каждому из нас по сдержанным попыткам веселиться, по лицам их — запомним эти лица! — по глубине глядящих прямо глаз. Да, было ясно всем стоящим тут, что эти люди, выйдя из вагона, неотвратимо, прямо, непреклонно походкою истории пройдут. Как хочется, как долго можно жить, как ветер жизни тянет и тревожит! Как снег валится! Но никто не сможет, ничто не сможет их остановить. Ни тонкий свист смертельного снаряда, ни злобный гул далеких батарей, ни самая тяжелая преграда — молчанье жен и слезы матерей. Что ж делать, мать? У нас давно ведется, что вдаль глядят любимые сыны, когда сердец невидимо коснется рука патриотической войны. В расстегнутом тулупчике примятом твой младший сын, упрямо стиснув рот, с путевкой своего военкомата, как с пропуском, в бессмертие идет.