Ярослав Смеляков Работа и любовь

Пятидесятые годы

Сороковые годы

Тридцатые годы

Пятидесятые годы

КОМСОМОЛЬСКИЙ ВАГОН

Пробив привокзальную давку, прощальным огнем озарен, уже перед самой отправкой я сел в комсомольский вагон. И сразу же, в эту же пору, качнувшись и дернув сперва, в зеленых кружках семафоров пошла отдаляться Москва. Шел поезд надежно и споро, его от знакомой земли в иные края и просторы далекие рельсы вели. Туда уходила дорога, где вечно — с утра до утра— в районе большого порога сурово шумит Ангара. И где на брегах диковатых, на склонах нетронутых гор вас всех ожидают, ребята, взрывчатка, кайло и лопата, бульдозер, пила и топор. Там всё вы построите сами, возьмете весь край в оборот… Прощаясь с родными местами, притих комсомольский народ. Тот самый народ современный, что вовсе недавно из школ, как это ведется, на смену отцам или братьям пришел. И я, начиная дорогу, забыв о заботах иных, пытливо, внимательно, строго, с надеждой и скрытой тревогой гляжу на людей молодых, Как будто в большую разведку, в мерцанье грядущего дня к ребятам шестой пятилетки ячейка послала меня, как будто отважным народом, что трудно и весело жил, из песен тридцатого года я к ним делегирован был. Мне с ними привольно и просто, мне радостно — что тут скрывать! в теперешних этих подростках тогдашних друзей узнавать. Не хуже они и не краше, такие же, — вот они. тут! — и песни любимые наши с таким же азартом поют. Не то что различия нету, — оно не решает как раз, — ну разве почище одеты да разве ученее нас. Не то чтобы разницы нету, но в самом большом мы сродни, и главные наши приметы у двух поколений одни. Ну нет, мы не просто знакомы, я вашим товарищем стал, посланцы того же райкома, который меня принимал.

ДАЕШЬ!

Купив на попутном вокзале все краски, что были, подряд, два друга всю ночь рисовали, пристроясь на полке, плакат. И сами потом восхищенно, как знамя пути своего, снаружи «а стенке вагома приладили молча его. Плакат удался в самом деле, мне были как раз по нутру на фоне тайги и метели два слова: «Даешь Ангару!» Пускай, у вагона помешкав, всего не умея постичь, зеваки глазеют с усмешкой на этот пронзительный клич. Ведь это ж не им на потеху по дальним дорогам страны сюда докатилось, как эхо. словечко гражданской войны. Мне смысл его дорог ядреный, желанна его красота. От этого слова бароны бежали, как черт от креста. Ты сильно его понимала, тридцатых годов молодежь, когда беззаветно орала на митингах наших: «Даешь!» Винтовка, кумач и лопата живут в этом слове большом. Ну что ж, что оно грубовато, — мы в грубое время живем. Я против словечек соленых, но рад побрататься с таким: ведь мы–то совсем не в салонах историю нашу творим. Ведь мы и доныне, однако, живем, ни черта не боясь. Под тем восклицательным знаком советская власть родилась! Наш поезд все катит и катит, с дороги его не свернешь, и ночью горит на плакате воскресшее слово «Даешь!».

В ДОРОГЕ

Шел поезд чуть ли не неделю. За этот долгий срок к нему привыкнуть все уже успели, как к общежитью своему. Уже опрятные хозяйки, освоясь с поездом сполна, стирали в раковинах майки и вышивали у окна. Уже, как важная примета организации своей, была прибита стенгазета в простенке около дверей. Своя мораль, свои словечки, свой немудреный обиход. И, словно где–то на крылечке, толпился в тамбуре народ. Сюда ребята выходили вести солидный разговор о том, что видели, как жили, да жечь нещадно «Беломор». Здесь пели плотные подружки, держась за поручни с бочков, самозабвенные частушки под дробь высоких каблучков. Конечно, это вам не в зале, где трубы медные ревут: они не очень–то плясали, а лишь приплясывали тут. Видать, еще не раз с тоскою парнишкам в праздничные дни в фабричном клубе под Москвою со вздохом вспомнятся они. …Как раз вот тут–то между нами, весь в угле с головы до ног, блестя огромными белками, возник внезапно паренек. Словечко вставлено не зря же — я к оговоркам не привык, — он не вошел, не влез и даже не появился, а возник. И потеснился робко в угол. Как надо думать, оттого, что в толчее мельчайший уголь с одежки сыпался его. Через минуту, к общей чести, все угадали без труда: он тоже ехал с нами вместе на Ангару, в Сибирь, туда. Но только в виде подготовки бесед отнюдь не посещал и никакой такой путевки ни от кого не получал. И — на разубранном вокзале, сквозь полусвет и полутьму, его друзья не целовали и туша не было ему. Какой уж разговор об этом! Зачем лукавить и ханжить? Он даже дальнего билета не мог по бедности купить. И просто ехал верным курсом на крыше, в угольной пыли, то ль из орловской, то ль из курской мне не запомнилось, земли. В таком пути трудов немало. Не раз на станции большой его милиция снимала и отпускала: бог с тобой! И он, чужих чураясь взглядов, сторонкой обходя вокзал, как будто это так и надо, опять на крышу залезал. И снова на железной койке дышал осадками тепла. Его на север жажда стройки как одержимого влекла. Одним желанием объятый, одним движением томим… Так снилась в юности когда–то Магнитка сверстникам моим. В его глазах, таких открытых, как утром летнее окно, ни зависти и ни обиды, а дружелюбие одно. И — никакого беспокойства, и от расчета — ничего. Лишь ожидание геройства и обещание его.

ЗЕМЛЯНИКА

Средь слабых луж и предвечерних бликов, на станции, запомнившейся мне, две девочки с лукошком земляники застенчиво стояли в стороне. В своих платьишках, стираных и старых, они не зазывали никого, два маленькие ангела базара, не тронутые лапами его. Они об этом думали едва ли, хозяечки светаюших полян, когда с недетским тщанием продавали ту ягоду по два рубля стакан. Земли зеленой тоненькие дочки, сестренки перелесков и криниц, и эти их некрепкие кулечки из свернутых тетрадочных страниц, где тихая работа семилетки, свидетельства побед и неудач и педагога красные отметки под кляксами диктантов и задач… Проехав чуть не половину мира, держа рублевки смятые в руках, шли прямо к их лукошку пассажиры в своих пижамах, майках, пиджаках. Не побывав на маленьком вокзале, к себе кулечки бережно прижав, они, заметно подобрев, влезали в уже готовый тронуться состав. На этот раз, не поддаваясь качке, на полку забираться я не стал — ел ягоды. И хитрые задачки по многу раз пристрастно проверял.

ПРИЗЫВНИК

Под пристами гомон прощальный в селе, где обрыв да песок, на наш пароходик недальний с вещичками сел паренек. Он весел, видать, и обижен, доволен и вроде как нет, — уже под машинку острижен, еще по–граждански одет. По этой–то воинской стрижке, по блеску сердитому глаз мы в крепком сибирском парнишке солдата признали сейчас. Стоял он на палубе сиро и думал, как видно, что он.. от прочих речных пассажиров незримо уже отделен. Он был одинок и печален среди интересов чужих: от жизни привычной отчалил, а новой еще не достиг. Не знал он, когда между нами стоял с узелочком своим, что армии красное знамя уже распростерлось над ним. Себя отделив и принизив, не знал он, однако, того, что слава сибирских дивизий уже осенила его. Он вовсе не думал, парнишка, что в штатской одежке у нас военные красные книжки тихонько лежат про запас. Еще понимать ему рано, что связаны службой одной великой войны ветераны и он, призывник молодой. Поэтому, хоть небогато — нам не с чего тут пировать, — мы, словно бы младшего брата, решили его провожать. Решили хоть чуть, да отметить, хоть что, но поставить ему. А что мы там пили в буфете, сейчас вспоминать ни к чему. Но можно ли, коль без притворства, а как это есть говорить, каким–нибудь клюквенным морсом солдатскую дружбу скрепить?

ЛАНДЫШИ

Устав от тряски перепутий, совсем недавно, в сентябре, я ехал в маленькой каюте из Братска вверх по Ангаре. И полагал вполне разумно, что мне удастся здесь поспать, и отдохнуть от стройки шумной, и хоть немного пописать. Ведь помогают размышленью и сочинению стихов реки согласное теченье и очертанья берегов. А получилось так на деле, что целый день, уже с утра, на пароходике гремели динамики и рупора. Достав столичную 1 НОвинку, с усердьем честного глупца крутил радист одну пластинку, одну и ту же без конца. Она звучала в час рассвета, когда все смутно и темно и у дежурного буфета закрыто ставнею окно. Она «е умолкала поздно в тот срок, когда, сбавляя ход, под небом осени беззвездным шел осторожно пароход. Она кружилась постоянно и отравляла мне житье, Но пассажиры, как ни странно, охотно слушали ее. В полупустом читальном зале, где был всегда неверный свет, ее парнишки напевали над пачкой выцветших газет. И в грубых ватниках девчонки в своей наивной простоте, поправив шпильки и гребенки, слова записывали те: «Ты сегодня мне принес Не букет из пышных роз, Не фиалки и не лилии, — Протянул мне робко ты Очень скромные цветы, Но они такие милые… Ландыши, ландыши…» Нет, не цветы меня озлили и не цветы мешали жить. Не против ландышей и лилий решил я нынче говорить. Я жил не только для бумаги, не только книжицы листал, я по утрам в лесном овраге сам эти ландыши искал. И у меня — от сонма белых цветков, раскрывшихся едва, — стучало сердце и пьянела — в листве и хвое — голова. Я сам еще в недавнем прошлом дарил созвездия цветов, но без таких, как эти, пошлых, без патефонных этих слов. Поэзия! Моя отрада! Та, что всего меня взяла и что дешевою эстрадой ни разу в жизни не была; та, что, порвав на лире струны, чтоб не томить и не бренчать, хотела только быть трибуной и успевала ею стать; та, что жила едва не с детства, с тех пор, как мир ее узнал, без непотребного кокетства и потребительских похвал, воюй открыто, без сурдинки, гражданским воздухом дыши. И эти жалкие пластинки победным басом заглуши.

АЛТАЙСКАЯ ЗАРИСОВКА

Вдоль полян и пригорков дальний поезд везет из Москвы на уборку комсомольский народ. Средь студентов столичных, словно их побратим, — это стало обычным — есть китаец один. В наше дружное время он не сбоку сидит, а смеется со всеми и по–свойски шумит. И всему эшелону так близки оттого кителек немудреный вместе с кепкой его. Вот Сибирь золотая, вот пути поворот, и уже по Алтаю дымный поезд идет. Песни все перепеты, время с полок слезать. Вот уж станцию эту из окошка видать. Вот уж с общим радушьем ради встречи с Москвой разражается тушем весь оркестр духовой. Вот уже по равнинам в беспросветной пыли грузовые машины москвичей повезли. По платформе скитаясь, озирая вокзал, этот самый китаец потерялся, отстал. Огляделся он грустно, пробежал вдоль путей, а на станции пусто: ни машин, ни людей. Под шатром поднебесным не видать никого — ни начальников местных, ни оркестра того, ни друзей из столицы, ни похвал, ни обид, только мерно пшеница по округе шумит. Нет ей веса и счета и краев не видать. Как же станут ее–то без него убирать? По гражданскому долгу, как велит комсомол, он, не думая долго, на глубинку пошел. Не какой–нибудь дачник, не из праздных гуляк, — в пятерне чемоданчик, за плечами рюкзак. Пыль стоит, не спадая, солнце душное жжет. Паренек из Китая на уборку идет. И гудки грузовые, мчась навстречу в дыму, словно трубы России, салютуют ему.

КЕТМЕНЬ

Я отрицать того не стану, что у калитки глупо стал, когда сады Узбекистана впервые в жизни увидал. Глядел я с детским изумленьем, не находя сначала слов, на то роскошное скопленье растений, ягод и плодов. А вы, прекрасные базары, где под людской нестройный гуд со всех сторон почти задаром урюк и дыни продают! Толкался я в торговой давке, шалел от красок золотых вблизи киосков, и прилавков, и ос над сладостями их. Но; под конец — хочу признаться, к чему таиться и скрывать? — устал я шумно восхищаться и потихоньку стал вздыхать. Моя душа не утихала, я и грустил и ликовал, как Золушка, что вдруг попала из бедной кухоньки на бал. Мне было больно и обидно средь изобилия всего за свой район, такой невидный, и земли скудные его. За тот подзол и супесчаник, за край подлесков и болот, что у своих отцов и нянек так много сил себе берет. И где не только в день вчерашний, а и сейчас, чтоб лучше жить, за каждым садиком и пашней немало надо походить. Я думал, губы сжав с усильем, от мест родительских вдали, что здесь–то лезет изобилье само собою из земли. Сияло солнце величаво, насытив светом новый день, когда у начатой канавы я натолкнулся на кетмень. Железом сточенным сияя, он тут валялся в стороне, как землекоп, что, отдыхая, лежит устало на спине. Я взял кетмень почтенный в руки и кверху поднял для того, чтоб ради собственной науки в труде испробовать его. Случалось ведь и мне когда–то держать в руках — была пора — и черенок большой лопаты и топорище топора. Но этот — я не пожалею сознаться в том, товарищ мой, — не легче был, а тяжелее, сноровки требовал иной. Я сделал несколько движений, вложивши в них немало сил, и, как работник, с уваженьем его обратно положил. Так я узнал через усталость, кромсая глину и пыля, что здешним людям доставалась недаром все–таки земля. Она взяла немало силы, немало заняла труда. И это сразу усмирило мои сомненья навсегда. Покинув вскоре край богатый, я вспоминаю всякий день тебя, железный брат лопаты, тебя, трудящийся кетмень!

ВЕТКА ХЛОПКА

Скажу открыто, а не в скобках, что я от солнца на мороз не что–нибудь, а ветку хлопка из путешествия привез. Она пришлась мне очень кстати, я в самом деле счастлив был, когда узбекский председатель ее мне в поле подарил. Все по–иному осветилось, стал как–то праздничнее дом лишь оттого, что поместилась та ветка солнца над столом. Не из кокетства, не из позы я заявляю не тая: она мне лучше влажной розы, нужнее пенья соловья. Не то чтоб в этот век железный, топча прелестные цветы, не принимал я бесполезной щемящей душу красоты. Но мне дороже ветка хлопка не только пользою простой, а и своею неторопкой, своей рабочей красотой. Пускай она зимой и летом, попав из Азии сюда, все наполняет мягким светом, дыханьем мира и труда.

СОБАКА

Объезжая восточный край, и высоты его и дали, сквозь жару и пылищу в рай неожиданно мы попали. Здесь, храня красоту свою за надежной стеной дувала, все цвело, как цветет в раю, все по–райски благоухало. Тут владычили тишь да ясь, шевелились цветы и листья. И висели кругом, светясь, винограда большие кисти. Шелковица. Айва. Платан. И на фоне листвы и глины синеокий скакал джейран, распускали хвосты павлины. Мы, попав в этот малый рай на разбитом автомобиле, ели дыни, и пили чай, и джейрана из рук кормили. Он, умея просить без слов, ноги мило сгибал в коленках. Гладил спину его Светлов, и снимался с ним Езтушенко. С ними будучи наравне, я успел увидать, однако, что от пиршества в стороне одиноко лежит собака. К нам не ластится, не визжит, плотью, видимо, понимая, что ее шелудивый вид оскорбляет красоты рая. Хватит жаться тебе к стене, потянись широко и гордо, подойди, не боясь, ко мне, положи на колено морду. Ты мне дорог почти до слез, я таких, как ты, обожаю, верный, храбрый дворовый пес, ты, собака сторожевая.

БЕЛАЯ ВЕЖА

Там, где мирные пашни, на краю городском молча высится башня, окруженная рвом. Солнце летнее светит, снег из тучи летит. Лишь она семь столетий неподвижно стоит возле близкой границы, у текучей реки. В этих старых бойницах вы стояли, стрелки. Нет, они не пустые: как столетья назад, очи древней России из проемов глядят. Башня Белая вежа, словно башни Кремля: очертания те же, та же наша земля. Ты стоишь на границе, высока и стара, красных башен столицы боевая сестра. Меж тобою и ними зыбкий высится мост, золотистый и синий, из тумана и звезд.