Работа над ошибками

Хрю-хрю.

Он подмигивал мне и обзывал ее занудой. Вот ведь жить без нуды не может. Нудная старая корова.

Зимой отец включал не только газовое отопление, но и камин. Вытаскивал из-под сиденья пару старых газет, сминал их, бросал за решетку, накидывал сверху растопочных щепок, потом кусочки угля. Потом поджигал газеты маминой зажигалкой и следил, как разгорается пламя. Если огонь не хотел разгораться, отец дул в него или загораживал камин развернутой газетой, чтобы создать в трубе тягу.

Мне нравились газеты. Нравились большие черные заголовки, фотографии знаменитостей. Нравилось, что газетная краска пачкает руки и что на пальцах, на потных ладонях остается часть текста. Можно было поднести руку к зеркалу и прочитать, что там написано.

Последнее письмо пришло без всяких «уважаемых Грегори» и не на оксфэмовской бумаге – короткая записка синей шариковой ручкой на двух линованных листках из блокнота на спиральке. Прочитав послание, я оторвал от полей узкие полоски – осторожно, чтобы случайно не оторвать часть текста – положил в рот, по очереди, разжевал. Когда бумага превратилась в однородный мокрый шарик, я стал выталкивать ее по кусочку и прилеплять под письменный стол. Получилась шеренга комочков. Я оставил их сохнуть – пусть затвердеют.

Абсолютно ясно, что для того, чтобы меня разыскать, Вам, Грегори, пришлось приложить немалые усилия, и я была бы очень признательна, если бы Вы проявили любезность и сообщили мне истинный мотив, побудивший Вас к этому. После Вашего последнего письма я связалась с администрацией школы. Выяснилось, что в секретариате не имеется никаких сведений относительно предполагаемого вечера встречи, организацией которого Вы, по Вашим словам, занимаетесь. Также им ничего не известно и об издании журнала в честь годовщины. Более того, когда я назвала Ваше имя, оказалось, что и оно им ни о чем не говорит. Должна признаться, все это, вместе взятое, приводит меня в полнейшее недоумение – я не понимаю, какие цели Вы преследуете, общаясь со мной.

Очевидно, у Вас сохранились какие-то недобрые воспоминания о __________, однако Вы правы, я не могу в точности припомнить, какие обстоятельства сопутствовали Вашему уходу оттуда. Что бы ни случилось тогда (а у меня сохранились об этом лишь самые сумбурные воспоминания), это было так давно, что, вне всякого сомнения, сейчас самое разумное – обо всем забыть, не так ли? Что касается меня: едва поймав себя на том, что начинаю сожалеть о чем-то, сделанном или не сделанном в прошлом, либо предаюсь ностальгии, я сразу вспоминаю хороший совет, который дал мне один добрый знакомый: «Когда оглядываешься назад, не смотри слишком пристально».

Читая между строк, Грегори, я не могла не заподозрить, что вся история так или иначе связана с недавним потрясением, вызванным кончиной Вашей бедной матушки. Я пережила аналогичное горе и едва ли могу посоветовать, как с ним справиться, но тем не менее настоятельно прошу Вас держаться за нечто настоящее в этом мире и верить, что Господь дарует Вам мудрость понять, в чем именно оно для Вас заключается.

Боюсь, я больше не смогу отвечать на Ваши письма. Также, полагаю, Вам едва ли имеет смысл приезжать в Абердин, на что Вы, кажется, намекали в последнем письме. Нам с моей дорогой сестрой в наши преклонные лета довольно трудно принимать гостей. Надеюсь, Вы меня понимаете.

Дженет Макмагон

Господь. В которого я должен верить. Так могла бы написать тетя, это она любительница подобных фраз. Господь – наш Спаситель, Он спасет нас от Зла. Он простит нам все Грехи. Когда она говорит такое, я спрашиваю: а) зачем? б) когда? Она отвечает: а) потому что Он любит нас, б) в Судный день.

Бог был Слово, и Слово было у Бога. Так она говорит.

Тетя думала, что я нашел работу – охранником на складе в деловом центре недалеко от нашего микрорайона. Я сказал ей, что по ночам работаю. А днем сплю, поэтому и снимаю телефонную трубку с рычага, не открываю занавески и не подхожу к двери сразу. Тетя очень порадовалась, что у меня будут хоть какие-то деньги и что я начинаю жить заново. Именно этого и хотела бы Марион. Тетя извинилась, что потревожила меня, сказала, что теперь будет звонить по вечерам или по выходным. Ей главное – знать, что у меня все тип-топ. Она за меня каждый день молится.

После ее ухода я сделал сэндвичи с яичницей, налил в кружку кофе и поднялся к себе. Достал из папки письмо мисс Макмагон и за едой перечитал. Случайно капнул на страничку, рядом с подписью, желтком, и там осталось липкое пятно.

Я достал блокнот, карандаши, нарисовал квадратики, потом картинки. И начал их раскрашивать.

Пешком до автобусной остановки; на автобусе до станции; на поезде до вокзала Виктория; на метро по синей линии, «Виктория», до Кингз-Кросс. Пять остановок. Солнечный весенний день, на мне футболка. Со мной рюкзак, куда я положил смену одежды, мыло, зубную щетку и пасту («Колгейт»), пакетик с ланчем (чипсы, сэндвичи, «Фанта»), книгу в мягкой обложке (полицейский детектив), блокнот с карандашами, папку «Мисс Макмагон» и подробную карту Абердина. После покупки билета туда и обратно у меня остались еще деньги на ужин, ночевку в дешевом пансионе и на автобус до ее дома и назад.

На табло мелькали пункты назначения: Лидс, Эдинбург, Ньюкасл, Абердин. До отправки моего поезда оставалось двадцать пять минут, и номер платформы на табло еще не появился. Я сидел в главном вестибюле и смотрел на мельтешащих всюду людей. Я видел их смятение. Видел, какое замешательство они чувствуют внутри себя, вокруг себя, друг перед другом. Я смотрел на тех, кто сидел рядом. Через три места от меня спала женщина. В своем толстом пальто, перепоясанном куском шпагата, со свесившейся набок головой, она была похожа на осевший мешок. Старик, согнувшись над урной, копался в мусоре. Подросток на роликах, настоящий слаломист, выписывал замысловатые вензеля между сидящими, стоящими, идущими людьми, их багажом, тележками. Его волосы были высоко выбриты на висках и на затылке, черное лицо очень красиво. Оно блестело. Напротив, у стены рядом с газетным киоском, плакала маленькая девочка. Возле ее ножек валялся бумажный пакет, а кругом рассыпались разноцветные яркие конфеты. Мать шлепала девочку по голым ногам. Они были слишком далеко, и до меня не долетали звуки соприкосновения одной плоти с другой, но я видел движение жирной белой ладони: шлеп, шлеп, шлеп. Мама никогда не била ни меня, ни Дженис. Отец бил. Когда он бил Дженис, я рыдал так, как будто он бил меня. Я орал. Писался в штаны.

На вокзале я ни с кем не разговаривал. Когда я доел свой ланч, на табло уже высветился номер платформы, откуда отправлялся поезд на Абердин, – там еще были перечислены все остановки и пересадки. Я застегнул рюкзак, встал и направился к платформе. Поезд уже наполовину заполнился. Я нашел место у окна в углу вагона для некурящих. Достал детектив, положил рюкзак на багажную полку. Блокнот и карандаши доставать не стал, потому что, когда рисуешь в поезде или в автобусе, соседи обязательно подсматривают. Пытаются понять, что ты рисуешь, задают вопросы. Или молчат, зато переглядываются со своими спутниками и строят гримасы. Ухмыляются. Приходится прикрывать листок рукой, как в школе, чтобы никто не списал. Мисс Макмагон говорила:

Списывая, вы обманываете не меня, а себя. Если вам нечего сказать, лучше отдать мне чистый листок, но не списывать.

Мисс Макмагон, преподавательница английского.

Пока поезд стоял у платформы, я рисовал в уме мисс Макмагон. Я нарисовал ее спящей; нарисовал себя: я стою у постели и бужу ее. Бледное, веснушчатое лицо – недоуменное, испуганное, как у кролика, – она меня узнала. В уме я видел подушку, пропитанную кровью.

Выучить наизусть:

Сладчайший дух! Сестрица сироты, Чье царство – имя, над которым ты Рыдаешь в храме сердца моего, Прими венок мой блеклый, божество! Поёшь ты, птица бедная, в плену, И музыка, наполнив тишину, Смягчить могла бы сторожа без слов, Однако глух жестокий птицелов. [9]

Шелли. Начальные строфы «Эпипсихидиона», сказала она, поэмы, написанной в 1821 году. Она читала ее вслух своим тихим голосом; шотландский акцент. В классе стояла тишина, так что слышен был только ее голос и его слова. Стихи были длинные. Закончив, мисс Макмагон не стала объяснять, о чем они, и не стала задавать вопросов. Она с безмолвной улыбкой стояла у своего стола – долго, долго, долго, пока не кончился урок.

9

Перевод В. Микушевича.

Вы говорите, что вы, э-э, рисовали «в уме»?

Да.

Тем не менее у меня (роется в бумагах)есть копия одного из ваших рисунков, обнаруженных полицией… вот он… Когда это было нарисовано?

Потом. Когда я вернулся домой.

Не в поезде?

Нет.

Это не те рисунки, которые вы только что описали? Те, о которых вы сказали, что они не были нарисованы?

Нет, не те.

Вот мисс Макмагон – полагаю, это она – лежит в кровати… вот подушка, пропитанная кровью…

А я, Грегори Линн? Где я?

(Адвокат вновь изучает картинки.) Хорошо. Но во всех других отношениях, по сути,эти рисунки совпадают с теми, которые вы видели в своем воображении!

Взгляните…

Кровь не совпадает.

Кровь не совпадает? Как это?

По сути.

Грегори, обвинение непременно заинтересует тот факт…

Пока я сидел в поезде и рисовал в уме картинки, я действительно воображал подушку, пропитанную кровью, но не ее кровью, не оттого, что я с ней сделал, а кровью спрятанного под подушкой мертвого сердца.