Рабы
Шрифт:
Черная гладкая шерсть быка багрово переливалась при свете коптилки. Красный немигающий глаз быка, скошенный на мясника, не сулил ничего доброго.
Едва мясник протянул руку к быку, Черный Бобер боднул чужого человека и чуть было не вскинул мясника, но опытный человек ловко увернулся от опасных рогов.
Садык попытался успокоить Черного Бобра, поглаживая его могучую шею.
Мясник спросил:
— Так сколько же вам за этих трех?
— За четырех. Надо ведь и теленка считать.
— Когда покупают мешок с дынями, пару дынь дают в придачу. А я покупаю у вас столько
— Ладно, пускай пойдет.
— Говорите цену. Надо спешить. Ночь кончается.
— Время идет. Ох, ничего не могу сообразить. Вы-то сколько думаете дать?
— Ну что ж, за этого бычка я, пожалуй, могу дать пятьсот. За старую корову четыреста. За телку — двести. Итого тысячу сто.
— Рахим-ака! Что это вы говорите? Это Черный Бобер-то бычок? Ему шесть лет. Да он из быков бык! Два месяца я на нем ужо не работаю. Он одного жмыха съедает по пять фунтов за ночь. У него и в костях-то небось все залито жиром.
— Я же не тащу ваш скот из хлева. Пускай стоит, как стоял.
— Рахим-ака! Если человек тонет в грязи, ему надо руку протянуть. Не хотите руку пачкать, так хоть не толкайте его назад в грязь, если он из нее выбрался.
— Нет, зачем так говорить? Куда я вас толкаю? Я даю цену. Не подходит, ваше дело.
— Ну какая ж это цена?
— А мне легко ли сбывать этот скот! Украдкой придется его резать, украдкой продавать мясо. А попадусь, мне одного штрафа придется платить в три раза больше, чем все это дело стоит. Нет, больше не дам. Прощайте.
И мясник пошел к воротам. Но ведь ночь кончается!
— Куда ж вы? — крикнул Садык. — Постойте! А сколько вы хотите с меня за тощую корову, которую я у вас смотрел?
— Пятьсот. Садык рассердился.
— Что ж, за сумасшедшего, что ль, вы меня считаете? А? Нет, я Черного Бобра лучше отдам в колхоз. Я хотел от продажи иметь хоть маленькую выгоду. А если так, зачем же мне его продавать?
— Ну, ладно, ладно. Желаю вам удачи. Отдаю вам корову за четыреста, и по рукам.
— Нет, — отдернул руку Садык. — Не выйдет! Я лучше свою корову отдам в колхоз. Вы за нее даете четыреста, а она куда лучше вашей.
Но мясник ухватил руку Садыка. — Ладно. Бог с вами. Желаю вам удачи. Берите за триста. Этот скот я сейчас уведу, а утром, на рассвете, приведу вам ту корову и принесу восемьсот наличными. По рукам? Садык согнулся, как под непосильной ношей.
— Ладно. Желаю вам удачи. Мясник повел скот за ворота.
Садык, уже не скрывая и не стыдясь слез, шел, привалившись к Черному Бобру, оглаживая его скользкую теплую шею, такую знакомую морду с твердой горбинкой на широком носу. Слезы застилали глаза, и не видно было, сгущается мрак или проходит.
В это время раздался громкий жалобный крик жены, смотревшей сюда с женского дворика:
— Ой, коровушка! Через три месяца отелилась бы. Молоко бы давала густое, жирное! Сметану делали бы густую-прегустую!
Садык захлопнул ворота и подбежал к жене:
— Молчи! Услышат! С ума, что ль, сошла?
Но, взглянув на ее заплаканное, огорченное, доброе, родное лицо, сам заголосил, схватившись за голову.
Заявлений о желании вступить в колхоз
подано было много. Эргаш сидел в комитете бедноты, разбирая заявления и разговаривая с подавшими их.— В заявлении вашем указана соха. А почему не указана корова?
— Я беден. Корове у меня нечего делать. У другого Эргаш спросил:
— У вас земли много, а бык один. Как же вы всю свою землю пахали на нем?
— У меня один бык, я его отдаю вам. Вам мало? А почему не мало, когда вон голодранец с одной сохой вступает?
Эргаш, внимательно посмотрев на недовольное лицо собеседника, положил его заявление к другим.
— Разберем. Обсудим.
И отвернулся к Хаджиназару:
— У вас три заявления написано. Одно от вас. А эти?
— В них написано, от кого они.
— А что это за люди?
— Братья моей жены. Сами прийти стесняются, прислали со мной.
— Понятно. У вас в заявлении указана только одна корова. Где же остальной скот, где хозяйственный инвентарь? Разве вы бедняк?
— Я не называю себя бедняком. Но нынешнее время — время трудное. Я совсем разорился. Одного быка и корову я осенью продал, а деньги проел. Молодого бычка и курдючного барана заколол, за зиму съел. Осел сдох. Понять не могу отчего. Молодой, сильный осел был, взял и сдох. Беда не приходит одна. Вслед за ослом верблюд в ростепель поскользнулся и сломал ногу. Пришлось прирезать. Мясо я пожертвовал, роздал народу. В конце зимы…
Нор-Мурад перебил Хаджиназара:
— Ладно, дед! Я боюсь, как бы вы сейчас еще не сказали, что в конце зимы вымерло и все ваше семейство, и сами вы в том числе.
Эргаш взглянул на Нор-Мурада без улыбки, но с полным пониманием.
— Ну, а что случилось с сохой, бороной, с мотыгами?
— Не дают слова сказать, — сердито покосился Хаджиназар на Нор-Мурада. — Соха? Борона? А вы забыли разве, какие холода стояли этой зимой. А дров мне, старику, где взять?.. Да… Пришлось сжечь. Вместо дров.
— Разберем, — ответил Эргаш. — Разберемся.
И когда Хаджиназар, потоптавшись в раздумье, словно намереваясь еще что-то сказать, или спросить, или припомнить какие-то невысказанные доводы в свою пользу, молча отошел, подал заявление Нор-Мурад.
Эргаш с удивлением прочел длинный список Нор-Мурадова имущества:
— «Котел чугунный, бок отколотый. Кувшин медный, бухарский. Прялка. Веретено. Корзина для хлопка. Блюда глиняные, три…» Зачем нам это?
— А откуда мне знать, что понадобится колхозу? Что имею, то и отдаю. Раз я вступаю в колхоз, зачем мне посуда? Приду в колхоз, поем, да и назад домой.
— Кто тебе сказал, что котлы и посуда у нас будут общими?
— Так на улице такой разговор был.
— Богачи и враги распускают такие слухи. Незачем этому верить. Стыдно, Нор-Мурад. Мы войну с тобой вместе прошли, я думал, она тебя уму-разуму научила…
— А разве плохо объединить всю посуду? Зачем каждому отдельно варить обед? Лучше прийти в колхоз, поесть, да и назад.
— Не все с этим согласятся. А навязывать людям общий обед мы не можем. Это дело личное. Одно дело хозяйствовать, другое — обедать. В колхоз идут добровольно, и вопрос о питании может решаться только добровольно.