Рабы
Шрифт:
— Правильно и убедительно доказал! — согласился эмир. Вынул из кошелька два черных медных гроша и кинул их человеку.
— Как же так? — удивился человек. — Из всех твоих богатств па мою долю ты выделяешь только эти две монетки?! Неужели это все? Будь справедлив, дай мне хотя бы четверть твоих сокровищ.
— Верь, что ты получил больше, чем тебе причитается! — возразил эмир. — Ведь если все нищие Бухары узнают, как бесспорно доказал ты свое право на наследство, они потребуют у меня своей доли. И мне придется им тоже выделить их часть. И по этому дележу тебе не останется даже и этих двух медных грошей».
—
Мулла вынул пенал, достал из пенала перо и начал писать дарственную на землю, когда вдруг, не стучась, вошел один из бедных крестьян и, оглядевшись, спокойно сказал:
— Идите, бай, скорей, — вас вызывает комиссия по земельной реформе.
Бобо-Мурад побледнел, поднялся. Спазма сдавила ему горло, и он стоял, поглаживая шею. Потом посмотрел на Истада и Шадима:
— Вы приходите за мной следом. Я, если понадобится, выставлю вас свидетелями.
Растерянный и осунувшийся, он вышел на деревенскую улицу.
Двор сельсовета заполняли разные люди. С одной стороны толпились бедняки, хозяйские работники, безземельные и малоземельные крестьяне.
Их лица были возбуждены и радостны, разговор громок и весел.
А на другой стороне двора сидели на корточках, привалившись к стенам, торговцы и землевладельцы. Лица их были синевато-бледны, щеки осунулись, и только глаза выражали напряженную, встревоженную жизнь, то взглядывая с негодованием, ненавистью и гневом в сторону бедноты, то потупившись. Здесь никто не говорил громко, а только перешептывались.
В одной из комнат сельсовета, в кабинете Союза бедноты, работала комиссия по земельной реформе. Она просматривала и сверяла материалы, уже изученные ею, спрашивала и выслушивала каждого богача и владельца земли и затем выносила окончательное решение.
Так дошла очередь и до Бобо-Мурада.
Его вызвали.
Побледнев, он неторопливо вошел и негромко ответил на первые вопросы.
— Ваше имя?
— Бобо-Мурад.
— Имя отца!
— Мирза-Мурад.
— Занятие?
— Крестьянство.
— Есть побочные занятия?
— Нет.
— Ложь! — воскликнул сидевший па полу Самад. — Обувью спекулирует, торгует сапогами. Это ж всей деревне известно.
— Что вы на это скажете?
— Зимой, когда на поле работы нет, иногда покупаю пару-другую ношеных сапог, чиню, а потом продаю. Маленько поддерживаю этим свое хозяйство.
— Неправда! — возмутился Самад. — На него больше двадцати сапожников работало. За пару нам платил по рублю, сам продавал не менее как по пятнадцать рублей, а чаще всего по двадцать за пару. Вот и считайте, «маленько» это или нет. Вру я, что ли? Когда в Джилван пустили воду и вся беднота получила там землю, никто не стал на него работать. Теперь его доходы, пожалуй, сократились.
— Ладно. Скажите, сколько у вас земли? — спросил председатель комиссии.
— Сорок танабов.
— Опять неправда! — удивился на этот раз уже Нор-Мурад. — У него не меньше восьмидесяти танабов, а это равно двадцати гектарам.
— А кто тебя спрашивает, раб? — потерял самообладание Бобо-Мурад.
— Предупреждаю, —
строго сказал председатель Бобо-Мураду, — за такие слова, как «раб», вас будут судить. Советская власть не делит людей на благородных и рабов, она знает только два класса — эксплуататоров и трудящихся.— Довольно врать, Бобо-Мурад! Хватит той лжи и того обмана, что слышала от тебя наша деревня за твою жизнь. Теперь-то, на старости лет, не ври, — ведь курицу, прежде чем резать, и ту сажают па привязь, чтобы она не поела какой-нибудь дряни, чтоб успела очиститься, а ты вот-вот уже с жизнью распростишься, а никак от своей скверны не хочешь очиститься. Или не можешь?
— Да его ложь бесполезна. Ведь земля-то его у всех перед глазами. Ее в сундук не запрешь, не закопаешь, под халат не спрячешь. Все знают его землю, а сколько в ней гектаров, какое имеет значение? Говорил бы прямо начистоту. Мы ведь ее, когда пожелаем, всегда смерить можем. Так-то, Бобо-Мурад! — с укором сказал Сабир-бобо.
Со всех сторон послышались голоса крестьян:
— Да что там спорить, восемьдесят танабов у него вполне есть.
— Двадцать-то гектаров? За глаза!
— Вот! — сказал Нор-Мурад. — Ну, я, допустим, из рабов. А ведь Сабир-бобо не из рабов, он потомственный бухарский крестьянин. Так? А и он сказал, что двадцать гектаров у тебя есть. Не менее. Значит, рабы тут ни при чем.
— А вы у моих батраков спросите. Они на моей земле всю жизнь проработали. Должны ее лучше вас знать. Пусть они скажут, — сколько у меня земли.
Председатель ему ответил:
— Сколько бы ее ни было, сейчас вы сами сказали, что на ней работают ваши батраки, а не вы сами. Так?
— Советская власть разрешает в пору таких работ, как посев или окучка хлопка или сбор урожая, брать одного-двух работников.
— А вы разве хлопком занимаетесь?
— Я имею договор засеять под хлопок двадцать танабов. Сабир-бобо снова заговорил:
— Договор вы заключили, это верно. Семена и деньги от государства взяли. Из семян выбили масло на маслобойке. Верно? А деньги положили в сундучок — к доходам от перепродажи сапог. Для отвода глаз четыре танаба кое-как пропахали и засеяли, а когда надо было поливать посев, махнули на него рукой, и он зачах. Верно?
— Вопрос ясен, — сказал председатель. — Но все ж спросим ваших свидетелей. Кто там у вас?
— Истад и Шадим.
— Позовите их.
Оба встали перед председателем.
— Вы работники Бобо-Мурада?
— Да.
— Сколько земли у вашего хозяина?
— Да небось тридцать танабов есть, — ответил Шадим.
— А по-твоему?
— Должно быть, столько же.
— Бобо-Мурад! Вы сказали, что у вас сорок танабов, а они говорят тридцать.
— Я считал так, они считали иначе. Каждый человек считает по-своему.
— Они забыли то, чему их научил бай, — решил Самад.
— Ладно. Выйдите. Мы разберемся, — сказал председатель Бобо-Мураду.
Бобо-Мурад вышел. Истад и Шадим остались стоять. Председатель снова спросил их, и снова они ответили, что у их хозяина около тридцати танабов земли.
— Они подкуплены! — вскочил Самад.
— Нет! — спокойно возразил Сафар-Гулам. — Они обмануты. Им нужно открыть глаза. Разъяснить им заблуждение и вывести их на верный путь.