Рабы

Гульсум тихо, чтобы не услышали в юрте, сказала Ачилу:

— О собаке больше заботы, чем о нас.

И, неся чашу, она пошла к песчаным холмам. С одного из холмов все еще звучала песня.

Сладостным ветром повеял рассвет, — Не из Карши ли от друга привет?

Когда прерывалась песня, нежно и грустно ее повторяла дудочка, словно где-то далеко-далеко откликался женский голос, повторяя слова песни.

Печаль сжала сердце Гульсум.

И она не стала искать Хайбара, ноги сами пошли на зов этой песни.

* * *

Овцы паслись между холмами.

Ягнята, уже обросшие длинной шерстью, прыгали и резвились возле своих матерей, радуясь жизни, продленной лишь затем, чтобы матери их, оставленные на племя, доились.

На склоне холма с деревянной дудкой в руке сидел Некадам и пел:

Стадо гоняю я с луга на луг, — Не повстречаю ль тебя я, мой друг?

Перестав петь, он играл на дудке, играл и, сузив глаза, задумчиво смотрел на шалости ягнят, словно они перед ним плясали под его напев.

Гульсум подошла к нему, поставила на песок свою чашу и села. Послушав, пока он доиграл, она сказала:

— Некадам, сам-то ты так же грустишь от этой песни, как и мы?

— А разве ты слушаешь мою песню? — улыбнулся ей Некадам. И, отерев кончик дудки, отложил ее в сторону.

— А ты спроси у Ачила, как я слушаю и как она трогает мне сердце.

— Ты ему говорила об этом?

— Нет, не говорила. Только спросила, почему ты поешь:

Сладостным ветром повеял рассвет, — Не из Карши ли от друга привет?

— А что он тебе ответил?

— А он в ответ спел:

У него есть какое-то горе. Побледнел, как в огне он горит. Бледнота его мне говорит: У него есть какое-то горе… Каждый вздох его мне говорит: У него есть какое-то горе…

— А ты не спросила его: «Какое же у него может быть горе?»

— Спросила.

— А он что?

— Он только пошутил, как вы сами иногда шутите.

И, говоря это, Гульсум от смущения вспыхнула и словно расцвела.

Радостно глядя на расцветшее лицо, Некадам сказал, улыбаясь:

— Нет, это не шутка, Гульсум. Это правда.

И, может быть, чтобы не смущать ее или чтобы скрыть свое волнение, запел:

У меня на сердце горе, На лице, как пыль, лежит. На глазах слезой дрожит. У меня на сердце горе. У меня на сердце горе. Не могу таить я боли, Вздох мой — ветер в зимнем поле: У меня на сердце горе. Бледен я, душа горит; У меня на сердце горе, Горе в сердце говорит: У меня на сердце горе.

Помолчав, Некадам вдруг сказал:

— Наступило время погасить это горе.

— Какое это время?

— Нынешний год — год нашего освобождения. Двенадцать лет назад, в ту пору, когда поспевал виноград, наш хозяин ходил к судье и дал расписку, что через двенадцать лет он освободит всех рабов и рабынь. В этом году, когда начнет поспевать виноград, мы станем свободными. Тогда будет хорошо обзавестись семьей.

От караагачского хозяина к нам приходили двое рабов — Атаджан и Шадман. Они спрашивали: «Мы уже освобождены, а когда вас освободят?» Мы не знали, что им ответить и почему их освободили раньше нас: ведь приказ царя эмиру был отдан для всех рабов?

— Один для всех. Но наш злодей схитрил и оттянул время. Он дал свою расписку на полгода позже всех. Поэтому мы на полгода позже получим свободу.

— Хорошо. Через шесть месяцев виноград созреет. Но у нас не вырастет за это время ни дом, ни сад, ни поле, ни коза, ни овца. У нас ничего нет. Что мы будем есть через шесть месяцев? По-прежнему жить в хлеву на хозяйском дворе, опять работать на него. У собаки своя конура, а у нас и конуры-то нет… Ох, опять все останется, как было…

Она утерла рукавом глаза и огляделась:

— Ой! Я ведь Хайбара ищу! Надо его погладить да накормить, а потом отвести его к хозяину. Помирить Хайбара с Абдухакимом.

— Разве собака мирится с собакой? — засмеялся Некадам. — Он лежит вон за теми овцами. Покличь его, да придет ли?

Гульсум встала и увидела собаку, лежавшую на песке, положив между вывернутыми лапами голову, огромную, как у казахской овцы.

— Эй, Хайбар, на! На, Хайбар!

Собака нехотя подняла голову и посмотрела на Гульсум, но не встала и опять опустила голову.

Гульсум позвала еще несколько раз. Но собака даже не подняла головы.

— Это честное животное обиделось не только на самого хозяина, но и на тех, кто к нему ходит, — сказал Некадам и негромко крикнул:

— Хайбар!

Вильнув хвостом, собака встала с места, потянулась, пришла к Некадаму, вытянула перед собой передние лапы, положила на них морду и, виляя хвостом, посмотрела в глаза Некадаму.

Гульсум, взяв из чаши хлеб и мясо, показала собаке и позвала ее.

Взглянув краем глаз на Гульсум, собака опять принялась смотреть в глаза Некадама, повиливая хвостом.

— Она на вас сильно обижена.

Некадам сам взял чашу у Гульсум и поставил ее перед собакой.

Понюхав чашу, собака снова посмотрела на Некадама и завиляла хвостом, но ни к чему не притронулась.

Некадам притянул к себе чашу, взял оттуда кусок хлеба и мяса и положил себе в рот. Съев, он опять подвинул чашу собаке.

— Возьми, мой Хайбар, ешь. Поедим вместе, — сказал он. Собака встала, подошла и принялась есть.

— По сравнению с хозяйским сыном она — человек, а не он. Мне он не прислал ни куска хлеба, а собаке послал жареного ягненка. И она, голодная, не взяла, пока не покормила меня своей пищей.

— Гульсум, эй, Гульсум! Провалилась ты, что ль? Услышав голос хозяина, Гульсум опорожнила перед собакой чашу и побежала к черной юрте.

— Сейчас! Иду!

Некадаму вдруг опять стало тяжело и тоскливо.

Он поднял дудку с песка, отер ее и снова заиграл свою песню.