Радио Мартын

– А чего. Иди – и продай эти веселые. Картинки.

– А кому они нужны?

– Они же старые? Их эти, в антикварном возьмут.

– Ну возьмут.

– Так иди и продай. На первое время. Хватит. И много тебе надо-то? А там будет. Видно.

– А там будет видно.

Я подумал, что это хорошая мысль: за ящик старых писем можно что-то выручить. А у меня был знакомый антиквар, одноклассник по прозвищу Ловчилла. Он еще подростком приторговывал открытками из коллекции своего деда.

– У меня и самого письма старые есть – от деда остались.

– Вот и их туда же. Все и отнеси.

– Отнесу ему.

– Кому?

– Антиквару. Ловчилле.

– Ладно, пей. А я посижу здесь.

3.25

– Отнесу ему.

– Ладно, пей. И будем. Закрываться на сегодня. Хорош уже.

Водка, стакан, в него лимон, стакан пойдет по стойке. Снова закрыл глаза до китайских щелочек.

Помолчал, еще помолчал. Почти наощупь налил еще.

Слышу: всшу-ук, з-з-з-з-з-з, пптх, пшт-т-т, и вдруг: «Не говори никому». Я глотнул водку и сквозь лимон ответил: «Все, что знаешь, забудь».

– Я скажу: на холме был дом.

– А я скажу, что и дом, и ручей – ничей, – ответил я.

– Это яблоко?

– Нет, это облако.

– Хуя себе, – сказал голос.

Я открыл глаза. Справа от меня сидел человек с черными, как черная вода, волосами. Я сказал ему:

– Одноактовой жизни трагедия.

– Диалог резонера с шутом? Ты кто?

– Я Мартын.

– Ну и хуй с ним. Налей еще.

Иона поспешно – я таким его еще не видел – налил две стопки водки.

– Ты кто? – снова спросил черноволосый и закурил, хотя курение в публичных местах было запрещено строжайше.

– Я же сказал – Мартын.

– Ну и хуй с ним. Ты Пахомова знаешь?

Я не успел ответить, а черноволосый уже вскочил со стула и стремительно пошел куда-то вглубь бара.

– Кто это?

– Ты что, – сказал Иона, – придуриваешься?

– Я понятия не имею.

– Меркуцио.

– Чего?

– Хозяин, блядь, наш. Его дружки Меркуцио. Называют. Итальянец, наверное. Владелец «Пропилей», он по документам как Виктор Чаплыгин проходит. А так – черный черт, Готвальд, Меркуцио, Карлсон. Это он сегодня тихий, в другой раз. Бы уже тарелки летали. На. Скорость. Ты чего с ним шаманизмом. Каким-то занимался?

– Просто он стихи знакомые назвал.

– А, у него. Про это пунктик. Ты ему про аккордеон. Только не говори, совсем заебет.

Чаплыгин вернулся минут через семь:

– Не говори никому. Все, что знаешь, забудь: птицу, старуху, тюрьму или еще что-нибудь.

Мы говорили стихами восемьдесят четыре часа, и каждые две минуты он глотал стопку, запивая ее эспрессо.

– Ты правда наш звукорежиссер? Похуй. Меня позвали в кино только что. Чтобы я играл Гумилева. Бесплатно. Перед его смертью. Похож, да? Съемки со спины, правда. А вчера предложили за деньги – десять солнечных дней, сотни тысяч в день, миллионы за десять дней. Сыграть энкавэдэшника на рыбалке, хорошего, который спасает мир типа, пытается выйти из положения и детство вспоминает. Блядь, из-за этого драка началась, видишь кулак сбитый? Я их на хуй потому что послал. Дай лимон, или яблоко, или что там.

Было вроде кораблика, ялика, Воробья на пустом гамаке. Это облако? Нет, это яблоко. Это азбука в женской руке.

Знаешь такое?

– Поставь музыку, радио убери, – он повернулся к Ионе, – музыку из моего списка. Что «нельзя»? Поставь из моего списка.

Недовольно ворча, Иона – ему явно не нравилось ставить музыку не из разрешенного списка – все-таки поставил песню «На краю». Слова песни влезали в слова Меркуцио и соединялись друг с другом.

– Гениально, да, про яблоко? Нет, это облако. Дядя в шляпе, испачканной голубем, отразился в трофейном трюмо, та-та-та-та-та, там чего-то там, так оно получилось само.

– Было вроде кораблика, ялика, воробья на пустом гамаке, – продолжил я.

– Это облако? Нет, это яблоко, – вскочил и закричал он. – Это азбука в женской руке. Это какой-то нежности навыки, та-та-та-та-та, та-та-прудам, н-н-н-н-н-н-н-н-н, руки, я тебя никому не отдам! Ты понимаешь, что… – ты, налей водки еще! Ты понимаешь, как важна возможность обсуждать, какие яблоки, фрукты или овощи купить сегодня на ужин и брать эти ебаные баклажаны или нет. Потому что они подорожали. Это настоящая жизнь. А! Азбучной нежности! А переебать всех, блядь, баб в городе – это не жизнь. Это проебанное время. В прямом смысле слова.

– «От порога и до Бога ночь темна».

– Ну так ты наверное, узнаешь человека и себя узнаешь тоже, когда нового человека узнаешь.

– Потрясающе. Ни хуя ты не узнаешь. Похвастаться нечем. Если тебе есть чем похвастаться – это тем, что у тебя не десять баб, а сотня, значит, ты человек, который может похвастаться сотнями баб. То есть ты никто.

– «Темной ночью в темном небе черная луна. / Ты один и я одна, ночь темна. / Ночь темна… / Ты один, я одна, ночь темна».

Я наконец смог рассмотреть его, хотя это было почти невозможно: черноволосый черт все время был в движении. Один глаз черный, как у Хэролда Перрино, другой зеленый, как у Убальдо Золло, привычка сдвигать брови, принимая суровый вид, делала его похожим на Джона Берримора, а губы – на Сергея Кореня. Но больше всего он был похож на Меркуцио Джона МакИнери, сыгравшего у Дзеффирелли. Он был на него так похож, что не оставалось сомнений: в честь него Чаплыгина и назвали Меркуцио. Только в нашем кастинге внесли некоторые изменения: волосы – не рыжие, а черные, не худой, как МакИнери, а крепкий, как Тибальд, часто моргает. В остальном – нос, всклокоченные путаные волосы, вся фигура в бесконечном движении, быстрый на жесты и на ответы, и прочее, и прочее, изысканный, невыносимый, благородный Меркуцио. Он стремительно – как и все остальное, что делал, – переходил с темы на тему, я едва успевал за ним.

– Я старался быть очень хорошим человеком с ней, – он потушил сигарету и закурил новую.

– Что?

– Хорошим человеком. И чем больше банальщины ты себе формулируешь – я не знаю, почему в сорок три года мне это пришло, а не в, блядь, тридцать два или двадцать один, – единственная ценность…

– «Не найти… / Не найти тебе пути, не найти. / Не найти… / Не найти тебе пути, не найти».

– …которая есть в жизни, – это считать себя более-менее достойным человеком. Помогать людям, спасать детей, объяснять твоим или чужим детям, как вообще устроено что-то, все остальное – говнище, чудовищное. У тебя жена есть? Ну кто-то есть?

Я помотал головой.

– Будет. Даже с твоей благотворительной внешностью. На меня посмотри – я что, лучше? Вспомнишь еще, что я тебе сказал. Вспомнишь на даче осу, детский чернильный пенал. Держит раковина океан взаперти.

– Но пространству тесна черепная коробка. Бояться ничего не нужно.

– Вот именно, тесно коробке, – сказал он и дважды ударил себя по левой груди и по голове.

Сразу после их смерти мне стал тесен этот пенал, моя раковина. Оттого, что они умерли, во мне сломалась заслонка, защищающая от других, не своих болей. Я стал слышать боли – станции всех людей вокруг, так же как слышу звук крылышка комара. Океан вырывался, как читал папа.