Радио Судьбы

Да что там оборонная промышленность? Он не мог себе представить, кто вообще смог бы сделать нечто подобное. «И ведь она действует, не забывай!»

Ластычев вспомнил все: и майора Ларионова на переезде, и тихие, но оттого не менее ужасные картины смерти в Бронцах, и даже взбесившегося козла...

«Видать, туго пришлось парню... А я его – осколочным, как последнего ренегата и сикофанта... Стыдно, подполковник Ластычев!»

Она действовала. Почти на всех. Кроме него и этого паренька с лицом, круглым и осмысленным, как репа. «Наверное, это нас и сближает».

Они постояли немножко и повернули назад. Когда они вернулись к лодке, неприятные ощущения пропали, но кожа осталась красной, будто он сильно обгорел на солнце, хотя – какое в лесу солнце, позвольте полюбопытствовать?

Чернобыль... Краем уха он слышал про то, что там творилось, и даже знал нескольких офицеров, которых направляли туда в командировку. Его-то Бог миловал, а вот майор Щипаков, например, спустя полгода после возвращения обнаружил, что не стоит лишний раз чистить зубы, потому что от прикосновения щетки один-два обязательно вываливались. Он их выплевывал в умывальник – вместе с белой мутной водой. Через месяц мужик тридцати с небольшим лет шамкал беззубым ртом, как старик. Правда, в госпитале ему обещали сделать вставные челюсти и даже сняли мерку (там такие называли «в чашку на ночь»), но Щипаков не успел ими ничего пожевать. Он начал жаловаться на усталость, головные боли, кровотечения, возникавшие неожиданно, но регулярно... А потом – что-то случилось с кровью, говорят, она у него стала жидкая, как моча после десяти бутылок пива, и в три дня Щипакова не стало. Шутники говорили, что его могила светилась от излучения, но это был обычный армейский юмор, немного черноватый и потому казавшийся веселым. Мужчины без женщин глупеют, ну а если за плечами у каждого кое-что такое, что женщинам и рассказывать-то нельзя, то все шутки неизбежно сводятся к смерти. Нет, могила Щипакова не светилась, Ластычев знал это точно, он сам давил там бутылку поздно вечером, пугая ворон и придурковатого, глухого на одно ухо, сторожа.

Наверное, эта штука не была похожа на Чернобыль, она была слишком компактной, чтобы в ней можно было разместить ядерный реактор, но сути это не меняло. Она действовала. И – Ластычев знал наверняка – она нехорошо действовала.

«Вот из-за нее-то и случился такой переполох!» Что это меняло лично для него? Ровным счетом ничего. Он еще больше укрепился в мысли, что надо валить отсюда как можно быстрее. И желательно – незаметно.

«Лишние вопросы... А что ты видел? Да что при этом чувствовал? А потом обвешают всего дозиметрами, три раза в день – анализ крови, четыре раза – анализ мочи, пять раз – кусочек кала ё коробок, шесть раз – слюны и так далее, пока не останется обмылок вместо человека».

Нет, как ни крути, а ветхая избушка на переезде казалась ему более привлекательной, чем самый современный госпиталь, откуда – он подозревал – комбат сможет выйти не раньше, чем через год. Если вообще выйдет.

– Пожалуй, быть главным трюмным машинистом для тебя слишком мелко, ефрейтор. Ты явно пойдешь дальше. А пока – будем выбираться. И так засиделись.

С Ваниной помощью он перевернул лодку и вычерпал из нее воду – сколько успел, ровно столько, чтобы она не утонула.

– Остальное можно слить и по пути. Справишься? Это я просто так спрашиваю, потому что выбора у тебя нет.

Они погрузились, и комбат оттолкнул лодку от берега.

Николай по-прежнему спал. Комбат сначала решил, что он немного переусердствовал, скрывая свое беспокойство, он нагнулся над Николаем, положил ему руку на шею и с облегчением отметил, что мужик жив. Жив и продолжает спать – даже лежа в воде.

– Ну, тем лучше.

Кордон он заметил сразу, раньше, чем они – лодку.

– Вот это и называется – выходить из окружения. Ластычев поднес палец к губам. Он увидел, что Ваня стал обеспокоено озираться, но мальчик не шумел. Комбат тихо причалил к берегу.

– Слушай меня. – Он наклонил сяк уху мальчика. – Сейчас я буду немного хулиганить. А ты ляжешь в лодку – прямо на своего папку, дай бог ему здоровья и детей побольше, – и будешь тихо лежать. Понял? Что бы ни случилось – лежи. Ты до ста считать умеешь?

Ваня покачал головой.

– А до десяти?

– Умею.

– Отлично. Считай до десяти. Потом начинай считать заново. И так – десять раз. Десять раз по десять. Сообразишь?

На лице Вани отразилась напряженная работа мысли. Наконец он кивнул.

– Смотри. Один раз досчитаешь до десяти – загни один палец, второй раз – другой палец. Когда загнешь все пальцы и уже не сможешь ковырять в носу, начинай заново. Ты все понял?

– Да.

– Молодец. С тобой приятно иметь дело. Увидишь дачи– греби к берегу. Это и есть Таруса. Там будут люди, они тебе помогут.

«Помогут? – переспросил себя Ластычев. – Кордон – это оцепление, за оцеплением начинается нормальная жизнь».

– Помогут, – уверенно повторил он. Он взял автомат и повесил на плечо.

– И вот еще что... Ты знаешь, где я живу? Ну, в таком роскошном замке на железнодорожном переезде? Там у меня собака... Ее надо кормить. Зовут его Барон. Запомнишь? Барон.

– Барон, – повторил Ваня.

– Все правильно. Фамилии у него нет и отчества тоже, поэтому он не обижается. Откликается на Барона и даже на Барика. Он тебя к себе не подпустит, мозгов у него в голове столько, что хватит на приличное второе блюдо в офицерской столовой дивизии... Смотри, – он оторвал болтавшийся на нитках рукав, засунул его под мышку, обтер тело и сунул тряпку Ване. – Дашь ему это, он поймет. Это вроде как собачье письмо. Понял?

– Да.

– Ну, вот и все, ефрейтор. Мне пора. Это называется... – Он посмотрел на небо, словно рассчитывал увидеть там звезды, кадык судорожно дернулся... Комбат проглотил комок, – Отвлекающий маневр. Давай, с богом! Не на вокзале – плыви, голубь. Не хватало нам только начать целоваться.

Он зашел в воду и оттолкнул лодку от берега. Черная посудина закачалась и медленно поплыла. Ластычев толкал ее до тех пор, пока лодку не подхватило течением. Он и так зашел уже слишком далеко – почти по шею. Надо было еще успеть вернуться обратно.

Ластычев развернулся и тихо, стараясь не шуметь и не брызгать, побрел к берегу.

– Комбат! – услышал он у себя за спиной.

– Какой я, к черту, комбат... Я – обходчик... – Он не обернулся, продолжал идти, помогая себе руками.

– Комбат! – Голос стал громче, требовательней.

– Как я это ненавижу... Бывает же такая ерунда...

Он оглянулся. Ваня сидел на корме и, не отрываясь, смотрел на него. Круглая ладошка с нелепо растопыренными пальцами застыла у правого виска.

– К пустой голове... – Ластычев погрозил ему...

И в следующую секунду – он даже сам не ожидал – комбат выпрямился, почувствовав, как загудели мышцы спины, словно натянутые стальные тросы, рука метнулась к уголку брови – четко, мгновенно, он задержал ее на секунду и отдернул.

Ване показалось, что он что-то смахнул с ресниц.

Выйдя на берег, он схватил автомат и, на бегу срывая предохранитель, заорал:

– «Этот день Побе-э-эды! Порохом пропах!»

Выстрел.

Там, на кордоне, всполошились.

«Ну еще бы!»

– «Это пра-а-а-здник! С сединою на висках!»