Радиостанция«Тамара»

Дома положил ее на подстилку, достал йод, достал марганцовку и стал обмывать края ранки, да какая, к черту, ранка, с первого взгляда видно – пулевое ранение.

Да и стреляли, видать, в упор. Где она без меня шлялась да кто стрелял, теперь без разницы, надо спасать глупую. А в общем-то, сам виноват, сказал я себе, не поехал бы в Задольск, может, ничего бы не произошло. Так я себя корил, так съедал, занимаясь Дамкой. И тут снова, будто синичка клювом, мелко стукнули ноготком в стекло, и голос соседки спросил, не надо ли чего, бинта или йода, она готова немедля помочь.

– Зайдите! – крикнул я в стекло.

Соседка вошла, но не далее дверей, и, глядя на мои старания, со вздохом проговорила:

– Бедная животина, какой-то изверг в нее стрельнул, она ведь не обижала никого.

А умница такая, если вас нет, часами будет ждать у калитки, а потом увидит меня, обернется и пожалуется, прямо по-женски, отчего, мол, не идет… Одни мы, мол, забросили нас…

В словах соседки был скрытый упрек, и я сказал, неуверенно оправдываясь:

– Работа у меня.

– Работа у всех, – укорила кротко соседка. – А они тоже живые, божья тварь, им, как и всем, тепло да ласка требуются. Иначе они жить не смогут.

Посмотрела на рану застывшими глазами, посоветовала, отворачиваясь:

– Не лазьте туда… Замотайте тряпочкой, а завтра поезжайте к ветврачу. Я его знаю, он принимает на соседней остановке.

Пояснила, как найти ветврача и сколько это будет стоить.

– Деньги-то есть?

– Есть, – отвечал я.

– Ну и везите. Алкаш он, но добрый малый. – И повторила: – Я его знаю. Один раз в канаве подобрала… С кем не бывает. – И ушла.

Я не отказывался везти, хотя знал, что с утра надо спешить на работу. Да, но о чем речь, когда тут, под рукой, больное существо вопит о помощи. Шесть лет, кажись, пробыла у меня, и все у нас было на троих, даже картошка с капустой, на Дамку, на меня да на Катьку. А принес щенка к нам во двор сосед наш, портной дядя Вася. Ему в этот день опохмелиться не на что было. Давай рупь, сказал так, будто все заранее договорено. И вытянул из-за пазухи белый комочек шерсти. Держи.

Называется Пушок, хотя он почему-то дама…

– Значит, Дамка, – и, отдав рупь, унес щенка на ладони домой.

Дамка оказалась сообразительной собакой: ровно в шесть без всяких там часов будила меня тихим повизгиванием под окошком. Когда в магазин привозили хлеб, а магазин в конце нашей улицы, узнавала по нюху и предупреждала меня прежде, чем узнавали друг от друга соседи. За Катькой следила, хотя та жила, как все кошки, сама по себе. Сторожила дом и дрова, единственное ценное имущество, которое у нас с ней было. Однажды в сумерках, отпирая дверь, я обронил в снег ключ и не мог найти. Перекопал весь сугроб у крыльца и, отчаявшись, сказал ей: «Нет ключа, Дамка, видно, домой мне сегодня не попасть!» Она лишь вильнула хвостом и пошла обнюхивать кругом снег, уже и без того мной рытый-перерытый, и показала, раскидывая ямку лапками: тут ищи… И – я нашел…

Так я вспоминал, заваливаясь спать на диван, а Дамку положил на пол, на старый ватник, и она ни разу за ночь не подала голоса. Но я видел даже в темноте, как глазки ее поблескивают, она ждала утра, как и я, а еще она ждала от меня помощи.

Как я мог не помочь, если она поверила мне?

Утром, чуть свет, завернул ее в тот же ватник и, прижимая к груди, ощущая ее горячее тепло, поехал к ветврачу. Лечебницу по описанию соседки нашел сразу, и никакой очереди не было. Правда, не было и самого врача. Я прождал его около часа, стоя с Дамкой на руках у запертых дверей, пока он не появился, молодой, бородатый, с мутными оплывшими глазами, не видящими не только нас, но и весь белый свет. Он попросил меня подождать, буркнув «я щас», и стал умываться, было слышно, как отфыркивается за дверью. Потом он пустил нас, но прежде, кажется, принял чего-то для облегчения, и с морозца в теплой белой комнатке явственно ощутился острый запах спирта.

– Ну? – спросил приободрясь. – Кто тут у нас?

Я развернул ватник.

– Так, – сказал он, наклоняясь, и тут же отпрянул, такой сшибающий запах обдал его. Да и меня подташнивало, хотя вроде привык. И тут же он изрек, отходя к шкафу и принимая из мензурочки свое: – Это, браток, не лечится. Желаешь, могу усыпить. Сразу и без мук. – Поморщился, закусить ему, бедолаге, было, видно, нечем.

– Попробуйте, – попросил я, – спасите. Заплачу, вы не думайте…

Он посмотрел жалобно, но уже не на собачку, а на меня, и уставился в окно. В глазах у него ничего не отразилось, кроме холодной муки. Я вдруг подумал, что он и сам-то плох, и формула «Доктор, сперва излечи себя», вычитанная где-то, очень даже ему подходит!

– Что же нам делать? – спросил я в пустоту.

Он вздрогнул и виновато заглянул в мордочку собаке, мне показалось, что они понимающе поглядели друг на друга.

– Ишь, – произнес, вздыхая, – умничка, видать… Глазки-то плачут. Понимает, все понимает, зверюга, а что я могу?

Я завернул собаку в ватник, оставил на столе деньги, мятый трояк, и пошел прочь.

– Будь осторожней! – крикнул он вслед. – Взбеситься может, у нее мозг задет!

Я не поверил, не захотел поверить ему, поехал в Москву. В «справочном» на вокзале взял адрес ветлечебницы и разыскал ее на Цветном бульваре, неподалеку от круглого здания цирка, где я однажды побывал. Вход был со дворика, и прямо на улице и в прихожей толпился народ, тут уж я увидел – не один такой, что страдаю из-за Дамки. Стояли люди с кошками и собачками, даже с белыми мышами. Но те, правда, вели себя спокойно.

Дамка же стала дергаться прямо в руках и тихо поскуливала, не в силах терпеть боль. На нас оглядывались, но с сочувствием, а я все пытался ее утешить, приговаривал: «Подожди! Ну подожди, тебе здесь помогут», – и она замолкала.

Только поднимала заплаканную морду и смотрела мне прямо в глаза, умоляя ее спасти. А еще говорят, собаки не выдерживают человеческого взгляда, еще как выдерживают! Это я не выдерживал собачьего взгляда, и когда через час-полтора подошла моя очередь, долго топтался у порога, предчувствуя, что мне и здесь откажут. Так и вышло. Со мной долго не разговаривали, предложили сразу и немедля сдать безнадежную собаку в соседнюю комнату и не мучить.

– А если не сдам? – спросил я.

– Смотрите, – предупредили сурово. – Как бы вас самих после лечить не пришлось, она же на грани бешенства! Пожалели бы себя. Если ее не жалко!

– Ее-то жалко! – огрызнулся я и, завернув собаку в ватник, пошел пешком до вокзала, обнаружив, что нет даже медяка на метро.

Домой вернулись поздно: я еще раз заехал к бородачу, но его уже на работе не оказалось. Хотелось услышать хоть одно человеческое слово, прежде чем ее усыпят.

Он-то хоть ее жалел, он и усыпит по-человечески. Так я подумал, и мы провели с Дамкой еще одну ночь, теперь и вовсе беспокойную. Она покрикивала от боли, а временами свиристела тоненько, как свисточек, и все металась по комнате, не слыша уже моих слов. Нам с ней было одинаково плохо. Ранним утром, которое едва различал, настолько устал от чужой боли, я снова потащил ее на электричку и стукнулся к бородачу. Слава богу, он на этот раз пришел вовремя и был трезв. Он и не удивился, завидев меня. На сверток не глядел.

– Я знал, что приедешь, – буркнул вместо приветствия. – У нее, между прочим, гангрена. Зря измучил животину. – С тем подхватил и унес ее вместе с ватником.

Денег на этот раз не взял. А я не стал ждать его возвращения, чтобы не увидеть, какие у него после всего этого глаза. Опрометью бросился на станцию, времени хватило лишь добраться без опоздания на работу. Вчерашний день был как бы не в счет, я о нем даже не вспоминал. Но это я не вспоминал, а на работе, видать, очень даже вспоминали. И от дверей лаборатории, как зашел, меня сразу завернули наверх, к начальству.

– Иди! Иди! – произнес Носов, в голосе его я услышал скрытую угрозу. – Тебя давно ждут. – Но тут же он нагнал меня в коридоре и другим, почти нормальным тоном прошептал, что «эти», наверху, на точке закипания и мне надо наплести чего-нибудь насчет болезни, иначе всыпят строгача, если не отдадут под суд!

– Ну и пусть, – буркнул я.

– Ты не горячись, не горячись, – твердил Носов, почему-то оглядываясь. – Соври, придумай что-нибудь, зачем подставляться!

Эти слова у меня еще звучали в ушах, когда я всходил по лестнице, как на Голгофу, на опасный второй этаж.