Радиус взрыва неизвестен

Я встал и принялся бродить по квартире, чтобы хоть как-то рассеять все возрастающую неловкость.

В кабинете Гордеева я перелистал несколько книг, поглядывая через распахнутую дверь на своего друга. Гордеев сидел в столовой у журнального столика в глубоком кресле, тяжело опустив голову. На вопросы Марты он отвечал односложно.

Ставя какую-то книгу на полку, я нечаянно взглянул на стену и увидел портрет Марты. Он висел в центре стены, одинокий, строгий, написанный в непривычной для Гордеева манере — яркими красками, не соответствующими друг другу по тону, небрежно, словно наспех, но в то же время прочно передающей сходство, как, скажем, негатив, в котором все тона даны наоборот, передает наше представление о формах предмета и о его характере. Эта импрессионистская работа была столь непривычна в чопорной, сдержанной атмосфере кабинета, где все, вплоть до переплетов книг и шкафов темного дерева, попахивало академией, что я невольно воскликнул:

— С каких это пор, Александр Николаевич, вы стали модернистом?

Гордеев воспользовался поводом, чтобы оставить Марту, и прошел ко мне.

— Ложные подозрения! — ворчливо ответил он. — Никогда не увлекался модами.

— А портрет Марты Кришьяновны?

— Мне с ее портретами не везет. Сколько ни принимался, все получается не то…

— Как? И этот вас не устраивает?

Я так удивленно взглянул на стену, что Гордеев невольно поднял глаза. Увидев портрет, он сделал движение, словно намеревался сорвать его или хоть потрогать, чтобы удостовериться в реальности.

— Ее портрет! — все еще не веря глазам, произнес он.

И тотчас же из-за двери послышался милый, удивительно веселый возглас:

— Заметили наконец? Ну, как он вам нравится?

Марта встала на пороге, теребя кокетливый передничек. Она была взволнована, горда, счастлива. Не замечая взвинченного состояния мужа, она заговорила, торопясь насладиться своим торжеством:

— Я давно думала сделать это, но все как-то не получалось. То художник не нравился, то у самой не было настроения. Когда-то Герберт… — Тут она на мгновение запнулась, но набралась храбрости и продолжала в естественной манере: — Герберт сделал набросок, но так и не дописал. И вдруг сегодня позвонил, что уезжает надолго и что он закончил тот портрет по памяти и хотел бы подарить его. Я, конечно, согласилась… — Тут ее взгляд нашел глаза мужа. Очевидно, она увидела в них что-то неожиданное, отчего вдруг запнулась и уже смущенно-нервно, как напроказивший ребенок, спросила: — Разве я поступила нехорошо? Этого не надо было делать? Но Герберт… — Она произнесла это имя с усилием и теперь уже добавила: — Герберт Оскарович попросил меня передать этот портрет тебе, как его личный подарок нам обоим. Да вот его письмо… — Она засуетилась, шаря по карманам передничка, достала конверт — видно, она заранее подготовилась к этому милому семейному торжеству и теперь недоумевала, почему оно не удалось.

Гордеев разорвал конверт, пробежал глазами письмо, спросил у Марты: «Ты разрешишь?», — показал глазами на меня и, хотя жена недоуменно пожала плечами, подал письмо мне.

Брегман писал, что дела не позволили ему засвидетельствовать свое почтение лично Александру Николаевичу, но в память о добром знакомстве он хотел бы преподнести Гордеевым свой скромный дар. Единственная его просьба состоит в том, что если когда-нибудь откроется персональная выставка его работ, он мог бы экспонировать этот портрет, разумеется, с указанием владельца. Он льстит себя надеждой, что при всей незаконченности этого произведения оно все же достойно быть показанным зрителям.

Это было обычное, весьма милое письмо, каким положено сопровождать подарки.

Гордеев посмотрел на меня. Я поторопился расхвалить и художника и портрет. Портрет действительно стоил похвал. Даже кричащие его краски, асимметричность черт, глухая чернота тона не погубили его. Гордеев облегченно вздохнул, вдруг сделал короткое движение и прикоснулся губами к голове жены. Это было как символ примирения. Марта сразу успокоилась, снова расцвела, стала усиленно приглашать к столу.

Сидя за столом и поднимая первый тост за дорогих моему сердцу хозяев, я нечаянно взглянул в открытую дверь кабинета и снова увидел портрет. Теперь я видел его издалека, ярко освещенным, и он вдруг вызвал у меня какие-то странные ассоциации. Как будто я когда-то и где-то видел нечто подобное. Я неожиданно остановился на полуслове, и только нетерпеливое движение Гордеева вернуло меня обратно к действительности. Скомкав свое приветствие, я, едва пригубив, отставил рюмку и склонился было к столу, но портрет все время словно бы притягивал мой взгляд. Марта с портрета упрямо смотрела через мою голову куда-то вдаль, и мне хотелось обернуться, чтобы увидеть, что такое она там разглядывает. И непомерно удлиненное лицо ее было таким строгим, словно она жалела нас, сидящих за этим столом, желая и в то же время не в силах предостеречь от чего-то очень трудного, что ожидает нас. Непонятная, но властная сила воспоминания волновала меня. Как будто все это уже было, как будто я уже видел и это лицо и этот взгляд, вот так же предупреждающий и предостерегающий. Ощущение было похоже на то необъяснимое, какое иногда овладевает человеком в новом, незнакомом месте: как будто ты когда-то уже был тут и точно знаешь, что за следующим бугром покажется знакомый тебе дом или пруд. Необъяснимое и таинственное чувство, всегда одинаково настораживающее человека!

Я вдруг встал из-за стола, словно управляемый таинственной силой взгляда нарисованной женщины, и, забыв о хозяевах, пошел к портрету. Чем ближе я подходил, тем быстрее улетучивалось чувство неизвестного, и вот передо мной уже опять была ординарная, в сущности, модернистская мазня, составленная из кричаще разных цветов, как будто художник нарочно задался целью соединить несоединимое.

И в то же время ощущение, что я где-то видел нечто похожее, не проходило.

Картина висела высоко.

Что-то словно толкнуло меня. Я взял стул и, забыв о бархатной обивке, встал на него и снял картину.

Сейчас я не мог бы объяснить, что заставило меня рассматривать картину со всех сторон. Она была заключена в дубовую рамку и прикреплена с обратной стороны множеством гвоздиков, холст был новый, тщательно прогрунтованный. Ее следовало повесить на место; этого, я понимал, ожидали хозяева. А я все рассматривал ее, словно надеялся понять, что именно привлекало меня к ней.

Заметив на столе серебряный нож для разрезания бумаг, я принялся выдирать гвоздики, прикреплявшие холст к рамке. Нож легко входил под широкую шляпку гвоздя, и они выпадали один за другим, хотя серебряное лезвие и покрывалось царапинами. Но я уже отогнул угол холстины.

Тогда я увидел то, что бессознательно искал. В рамке было три холста: нижний — чистый, новый и еще пахнущий льном, второй — старый, ломкий, ставший похожим на промасленное дерево, и еще один — тоже новый, на котором был написан портрет. И когда я разъял уголки холстов, перед моими глазами и перед глазами беззвучно подошедших Гордеева и Марты предстало лицо «Мадонны Благородной»…

— Что это? — удивленным голосом, упавшим до шепота, спросила Марта.

— Подлинник Эль Греко. Вы, вероятно, слышали, что из Народного музея пропала картина Эль Греко «Мадонна Благородная»? Вот эта картина…

— Но… но как она попала сюда?

— Об этом надо спросить Брегмана. Кстати, где он писал ваш портрет?

— В реставрационной мастерской. Я тогда реставрировала «Голову Иоанна Крестителя»… — Она отвечала замедленно, но точно. — Брегман попросил меня попозировать немного, я достала ему пропуск.

— Когда это было?

— В конце февраля. Да, да, он еще шутил, что пришел в такой день, который повторится только через четыре года… Это было двадцать девятого февраля.

Я вынул из кармана снимки «Женщины в красном», фотографию той подделки, что осталась вместо «Мадонны Благородной», несколько снимков работы Брегмана в соборе.

— Вы видели эту картину? — Я показал снимок «Женщины в красном».

— Да, но это было позже. В середине марта…

— В тот день, когда Брегман помог вам закончить работу над «Головой Иоанна Крестителя»?

— Он не помогал! — Она даже испугалась. — Я предупредила, что мне придется все смыть.

— И не смыли…

— Я была занята.

— А знаете ли вы, что двадцать девятого февраля Брегман подделал подпись вашего мужа и направил требование о высылке в мастерскую картины, которая не нуждалась в реставрации, а в середине марта, когда он торопил вас уйти из мастерской, эта картина была им украдена?

— Не надо так резко… — сказал Гордеев.

Я замолчал. Марта сидела без кровинки в лице. Гордеев дал ей воды и принялся успокаивать.

Я не слушал, что он говорил. Я думал, что на его месте постарался бы еще больше испугать ее: слишком долго она мучила мужа, чтобы быть доброй к ней. Разбросав снимки по столу, как пасьянс, я подозвал и ее и Гордеева.

— Вот так называемые «работы» Брегмана. Вы видите, они выполнены в одной манере. Возможно, что это даже талантливый мастер. Но он гнался только за деньгами и отдал свой талант для преступления. Одних этих снимков, без дополнительной экспертизы, достаточно, чтобы сказать: лицо, укравшее «Мадонну Благородную», оставив на месте картины подделку, затем сделавшее несколько мазков на реставрированной «Голове Иоанна», позже расписавшее соборную живопись, написавшее несколько картин, хранящихся у его бывшей жены, — одно и то же. И это лицо охотилось за работами особой ценности. Правда, благодаря этому мы узнали о существовании в наших музеях еще одной работы Эль Греко. Но обе эти картины были выкрадены для передачи за рубеж…