Радиус взрыва неизвестен

Нельзя сказать, что эти размышления, вдруг накатившие на него, придали ему храбрости.

Она, должно быть, поняла его волнение, потому что вдруг остро и напряженно взглянула в его глаза, будто собиралась померяться с ним силой. Он невольно отвел взгляд, словно боялся, что глаза выдадут его беспомощность. Она быстро спросила:

— О чем вы думаете?

— О человеке… — нехотя ответил он. Не мог же он вот так сразу и брякнуть: «О вас!»

И стоять тут, на ветру, который словно бы по клочку обрывал и уносил в море его респектабельность, он тоже не мог. Дотронувшись до ее обнаженной руки, отчего по пальцам к самому сердцу пробежала странная дрожь, он заставил Галину Сергеевну перейти на закрытую палубу. Но она все еще ждала, и он торопливо заговорил, указывая рукой на идущих по палубе людей:

— Вы замечали, что человек, в сущности, все еще похож на обезьяну. Взгляните, эти люди впереди вот-вот встанут на четвереньки. А между тем человек настроил дома, города, суда единственно для того, чтобы защитить себя от непогоды или ускорить свое передвижение в поисках пищи. Не странно ли это? И только одного, не успел устроить — своей жизни…

— Не надо сердиться на жену, — сказала она, замедляя шаг.

Он никак не мог освоиться с ее способностью разговаривать, переступая через ясные звенья и выхватывая откуда-то из-под спуда у собеседника то главное, что он и сам-то еще не успел сформулировать. Круто остановившись, он посмотрел на нее и сердито сказал:

— Честное слово, вы какая-то провидица!

— И уходить в каюту под предлогом работы тоже не следует, — все тем же мягким тоном, каким уговаривают больных, сказала она. — Лучше пойдемте есть мороженое. Я разрешаю вам выпить рюмку коньяку.

Он пожал плечами и побрел рядом, ища ресторан-бар, заглядывая в открытые окна салонов. Почему-то ему уже не хотелось бежать, словно он медленно смирялся перед неизбежным. У двери бара она остановилась и сказала:

— Не обижайтесь на меня. Я долго работала в театре. Актеры, как дети, мыслят скачками, доверяясь ощущениям. Я не хотела огорчать вас. Просто я поняла, о чем вы думаете…

Да, она слишком много понимает в нем! Староверов, обидчиво поджав губы, спросил:

— На кого же похож я? На актера или на ребенка?

— На большого, надутого, спесивого ребенка, — она засмеялась. — Будьте лучше самим собой! И давайте есть мороженое, а потом расскажите мне что-нибудь еще… о себе…

— А вы?

— О!.. — И каким-то глуховатым голосом, без интонаций сказала: — У меня неинтересная жизнь.

Должно быть, раздражение, вызванное воспоминаниями о жене, не улеглось. Староверов и не заметил, как заговорил о ней. Галина Сергеевна облокотилась о стол, обратила к нему свои большие глаза, и он уже не мог замолчать. Рассказывал он так, будто сердился на весь мир. Она сказала:

— А вы попробуйте говорить не таким шершавым голосом. И, вероятно, многое покажется иным. Вы замечали, если один начинает кричать, то его собеседник тоже не может удержаться от крика. А стоит заговорить мягко, как неприятности сглаживаются. Впрочем, я не настаиваю. Может быть, так вам легче выговориться.

— А зачем все это вам нужно? — с внезапным подозрением спросил он. — Я думаю, Ксения Львовна давно уже посвятила вас в мои дела.

— Это просто система лечения. — Она взяла из его раскрытого портсигара сигарету и подождала, пока он зажег спичку. — Знаете, человек не может освободиться от горя до тех пор, пока не расскажет о нем. Вы, как я понимаю, человек одинокий, вам некому пожаловаться. Другие рассказывают свою жизнь в вагоне железной дороги на первых ста километрах пути. Вы молчали целых две тысячи километров. Может быть, уже пора начать?

Весь этот день они провели вместе, бродя по палубам, разглядывая огромный теплоход, похожий на дворец.

Большинство пассажиров толпилось на верхней палубе. Защищенная от ветра стеклянной стеной, она была уставлена шезлонгами, в которых лежали ленивые, а может быть, и страдающие от морской болезни люди. На открытой солнцу корме, где находился бассейн для плавания, шезлонгов уже не хватало, полуголые мужчины и женщины лежали и сидели прямо на полу, совсем как на пляже. Возле каждого спасательного круга с надписью «Россия» фотографировались парочки. На корме возле бассейна уселись жаждущие воды, ожидая своей очереди поплавать. И все это вместе создавало впечатление какой-то анархической свободы. Казалось, люди дорвались, наконец, до отдыха и сразу расслабили не только мышцы, но и волю, и держатся так, словно все доступно и дозволено…

Ощущение ложности этой «свободы» настигло Староверова в тот самый миг, когда он готов был позавидовать этим беззаботным, ленивым, в сущности, даже бесстыдным людям. Он взглянул на Галину Сергеевну и поразился странной мечтательности в ее лице. Как будто она вся ушла в прошлое, забыв о настоящем, о присутствии Староверова. О чем и о ком думала она? Эта ревность к ее прошлому делала Староверова грубее, резче, чем он был на самом деле, и, должно быть, что-то отразилось в его глазах, так как Галина Сергеевна внезапно вздрогнула, как разбуженная, виновато взглянула на него.

— Мы живем так, будто ждем чего-то, — сказала она. — Неожиданного события, нечаянного известия. Ну вот вы, Борис Петрович, чего вы ждете?

— Телеграммы от господа бога, — серьезным тоном ответил он.

— А если телеграмма будет без подписи?

— Такие телеграммы постигают сердцем! — сердясь на себя, сказал Староверов.

— Вы — счастливый человек, если все еще можете ждать недоставленную телеграмму! — сказала она. — Простите, я пойду прилягу. Ужасно разболелась голова.

Он хотел сказать: «Но ведь вы тоже ждете ее!» — но промолчал. У нее было очень грустное лицо, в глазах мелькнул испуг, вокруг них образовалась паутина морщинок. Она потерла морщинки указательными пальцами и, не оглядываясь на Староверова, пошла вперед. Даже походка ее изменилась, стала сбивчивой.

Староверов догнал ее, грубо спросил:

— Скажите, а этот Мяка или Бяка, кто он такой?

— Вы же слышали: актер. Я должна была поехать вместе с ними в экспедицию по городам побережья, но экспедицию отменили. Я пишу о нем книгу.

— По-моему, он не заслуживает книги.

— О вас же пишут! — насмешливо сказала она. — Вот я сообщу Ксении Львовне, где вы, и она немедленно приедет… — Она остановилась у дверей каюты, протянула руку: — Простите, встретимся завтра. Может, я буду чувствовать себя лучше, а вы… вы станете добрее…

Он, наверно, долго простоял бы у дверей каюты, но по коридору шли какие-то люди, и он постыдно отступил.

4

Утром он окончательно решил, что надеяться ни на что не следует. Если Галина Сергеевна и бежала от кого-нибудь, то не от него. Может быть, от своего Мяки или Бяки? Какое ему дело до этого!

Он медленно встал и долго собирался, теряя то запонки, то галстук. Вышел на палубу. Галины Сергеевны не было видно. «Это к лучшему», — подумалось ему. Если он притворится рассеянным, скучающим, вчерашнюю вспышку чувств будет легче забыть и ему и ей. Тем более что она сама объяснила: о себе можно рассказать и на первых ста километрах пути…

Он удивленно услышал свое имя, произнесенное по радио. Только когда диктор повторил вызов, понял, что получена радиограмма. Медленно, как больной, побрел к радиорубке.

Когда он назвался, радист взглянул на него с каким-то особым любопытством, попросил предъявить документы и заставил расписаться дважды: в книге и на отдельном бланке. На вопрос Староверова, зачем это, ответил почтительно, что должен немедленно сообщить, вручена ли радиограмма.

Староверов торопливо распечатал бланк. В радиограмме сообщалось, что его разыскивают вторые сутки. В одном из портовых городов зарегистрировано несколько случаев неизвестной болезни. Передатчиком инфекции могли служить иностранные суда, хотя ни на одном из них санитарная инспекция не обнаружила больных. Староверова просили по получении радиограммы немедленно сообщить, может ли он выехать на место происшествия. Когда он там будет? Средства передвижения вплоть до военных самолетов будут предоставлены по его первому требованию. Несколько микробиологов вылетели из Москвы еще вчера.