Радиус взрыва неизвестен

— Значит, вы могли так и исчезнуть не попрощавшись?

— Я искал вас, — не очень ласково ответил он.

Представитель горздравотдела ждал внизу, возле матросов, стоявших на контроле. Староверов узнал его по тому, как внимательно вглядывался он в пассажиров с багажом, и назвал себя. Тот обрадованно протянул руку, сказал:

— Самолет подготовлен.

Никакой тайны не получилось. Галина Сергеевна, шедшая следом, вдруг схватила Староверова за руку, словно поскользнулась.

— Это так срочно?

— Да, — жестко ответил он, сердясь на разговорчивого здравотдельца и забывая, что мог бы сойти один, если уж боялся разглашения тайны. Они оказались рядом на каменном пирсе. Глаза Галины Сергеевны были устремлены на него, большие, как будто распахнутые окна, из которых выглядывала взволнованная душа. Она не обиделась на резкость его ответа, только спросила:

— Можно проводить вас?

— Не знаю, — злясь уже на весь мир, сказал он.

— Пожалуйста, пожалуйста, — предупредительно ответил здравотделец.

Это был рослый человек в помятом костюме, из грудного кармана у него выглядывал забытый старомодный деревянный стетоскоп. Видно, он только что снял белый халат дежурного.

Галина Сергеевна шла рядом, и Староверов вдруг необыкновенно остро почувствовал в ней какую-то перемену. Тем внутренним чутьем, которое с некоторого времени позволяло ему угадывать ее настроение, он понял, что произошло с нею: она растерялась. В это мгновение она меньше всего была похожа на себя всегдашнюю, на гордую, насмешливую женщину. То, что вдруг окружило ее: атмосфера таинственности, строгой деловитости, торопливости, — все то, с чем она никогда, вероятно, не встречалась, действовало на нее угнетающе. Она преувеличивала страхи, как поступают все, незнакомые с подлинной опасностью, она примеряла их к себе, и любой страх мог поглотить ее. И вот от гордой, сильной, пренебрежительно относящейся ко всему и ко всем женщины ничего не осталось, ее заменила испуганная неизвестной бедой, покорная судьбе обыкновенная женщина, которая могла быть женой, матерью, сестрой, наконец вдруг понявшей, что неведомая опасность угрожает не кому-нибудь, а именно близкому ей человеку. И это преображение было настолько внезапно и полно, что изменился даже внешний ее облик. Душа ее сжалась, сердце билось неравномерно, на лице проступила неестественная бледность. И это внезапное превращение, больно ранив Староверова, стало для него причиной мучительных догадок: а может быть, она все-таки думает о нем так же, как он сам думает о ней?

Что же происходит с Галиной Сергеевной? Неужели ему суждено узнать, что и его могут полюбить, могут так же мучиться невысказанными словами, искать его взгляда, проникать в каждое движение души? Он боялся представить себе, что это может случиться, однако видел, что с Галиной Сергеевной происходило то же самое, что и с ним, когда он думал о том, как она уедет и исчезнет из его жизни. А Галина Сергеевна шла рядом, робкая, вдруг ставшая как бы меньше ростом, шла, держа его под руку, держа сильно, даже цепко, как никогда не держала раньше, и в то же время замедляя шаги, как будто боялась, что вот-вот за ближайшим поворотом ее остановят и задержат, а он уйдет…

Это так и случилось. За углом склада их встретил офицер с двумя солдатами, отрывисто спросил: «Староверов?» — и протянул руку за документами. Галина Сергеевна отшатнулась и вдруг прислонилась к стене склада. Один из солдат взял из рук Староверова его чемодан и спустился с ним в маленький катерок, на котором трепетал военный флаг. Офицер ждал. Староверов обернулся к Галине Сергеевне, сказал: «Я напишу вам!» Она молча кивнула. Офицер четко повернулся и пошел к катеру. Староверов сделал шаг за ним. Второй солдат замкнул это шествие, словно отрезал Староверова от Галины Сергеевны и доктора.

— Адрес! Адрес!.. — воскликнула она.

Офицер с неудовольствием, резко выразившимся на лице, остановился. Староверов бегом возвратился обратно и принял из дрожащих рук Галины Сергеевны крохотный листочек, только что вырванный из записной книжки. В это мгновение она вдруг раскрыла руки, как пытающаяся взлететь беспомощная птица — крылья, упала на его грудь и стала быстро целовать его лицо. Староверову вспомнилось прощание с матерью в день ухода на фронт, и он почувствовал, как защипало глаза. Может быть, это просто извечная женская жалость? Офицер строго кашлянул. Галина Сергеевна так же быстро оторвалась от Староверова и пошла за угол склада, не оглядываясь. На темно-синем платье, на плече, которым она прислонилась к стене, белело меловое пятно. Доктор, кивнув Староверову, бросился за ней. Может быть, для того, чтобы помочь ей, может быть, чтобы стереть это пятно. Староверов предупреждающе окликнул его:

— Доктор!..

Доктор обернулся, кивнул головой в знак того, что понял и что не станет отвечать на вопросы, и тоже скрылся за углом. Все кончилось.

5

В порту Староверова ждали. Как это часто бывает, здесь люди были куда спокойнее и деловитее, нежели там, куда достигала лишь тень опасности. Это ощущение было знакомо Староверову еще с войны. Во время фашистских атак тоже бывало, что в штабе фронта люди волновались и переоценивали возможности противника, а на месте боев, на передней линии фронта другие с яростной деловитостью отражали эти атаки и даже не раздумывали о том, какие далеко идущие последствия могут возникнуть, если их сопротивление будет сломлено. Можно было посчитать, что спокойствие это происходит из незнания подлинной обстановки, — как иногда и думали посланцы штаба, — но Староверову такая деловитая ожесточенность нравилась куда больше, нежели панические прогнозы на будущее, когда и настоящее-то еще не определилось.

Он с удовольствием поздоровался с встречающими; выяснил, что пожилой мужчина в белом — секретарь горкома, высокий — в шляпе и в темном — предгорсовета, а маленький порывистый человек в темных очках, с портфелем — санитарный инспектор города, и прошел к машине. Секретарь горкома сам повел машину, любезно спросил, бывал ли Староверов у них раньше, тут же заметил, что за последние годы на благоустройство города отпускают крупные суммы, и пообещал потом как-нибудь показать город по-настоящему.

Город понравился Староверову. Он был чист, розов от солнца и цветов, зелен от деревьев, все улицы вдоль моря были словно продуты ветром и лежали прямо, зато каждая улочка поперек обязательно упиралась в гору, и по ним в город спускались всадники на осликах. Ноги всадников были поджаты, на осликах торчали смешные шапки из листьев. Шли женщины в черных платьях и больших головных платках, которыми они закрывали лица. И над всем этим висел яркий белый солнечный свет, от которого прогретые камни домов светились розовым отблеском, — впрочем, это могла быть рефракция, а может быть, утомленный глаз так только и мог воспринять неистовый ливень света.

— Разве город открыт для въезда и выезда? — спросил Староверов, увидав эти цепочки людей и животных, бредущих вверх и вниз по крутым склонам.

— Нам думается, что опасность локализована, — ответил секретарь. — Во всяком случае, после изоляции заболевших вот уже третий день новых случаев нет.

— А с какими перерывами поступали первые больные?

— Почти все сразу. Восемь человек за один день.

— Вчера положили еще одного, — уточнил санитарный инспектор.

Секретарь горкома внезапно прибавил скорость, так что всех прижало к сиденьям. Большое лицо его с тяжелыми надбровными дугами, с толстым, грубым носом стало недобрым, словно окаменело.

Председатель горсовета отвернулся к окну, на щеке у него задвигался мускул, он сжал зубы, чтобы не сказать лишнего.

— Вирусологи приступили к работе? — спросил Староверов.

— Да, — коротко ответил секретарь, и Староверову послышалось недовольство в его голосе. Он невольно подумал: от ученых ждут по крайней мере не меньше, чем раньше ждали от бога.

Машина резко остановилась. Секретарь горкома вышел первым и вошел в подъезд длинного белого здания больницы. Больше он не притворялся добродушным хозяином, не пытался развлекать гостя. И все поспешили за ним.