«Друзьями стрельбы именуются черви: не медлит словарь…»
Друзьями стрельбы именуются черви: не медлит словарьсгореть от стыда дефиниций, лежащих в основе смерзавшейся власти;свое собираем вниманье – обломки империй, отрезки эпох находя:следы поцелуев на коже покрылись замысленным слоем времен;защитных касаний притравленный ройпуститься в погоню за памятью вeщей готов,пороемся в мусоре цвета небесной лазури, покуда лесные массивыприходят во сны патриарха, и ветви качают пустотность —охотники меряют шапку, что найдена в темных кустах:какого покроя вам нужно, дырявые ткани? На биркенаписано слово «любовь», но пропахшие порохом мыслиготовы в любую прореху скользнуть,
устремившисьза памятью вeщей – а тут говорное зиянье восходит на царство:свои не попутай детали, конструктор.
«Объятья сто лет воплощались в словах, но все те же…»
Объятья сто лет воплощались в словах, но все те жетуманности в здешних местах, осененных прочтеньем;клевками напрасно назвали разрывы шрапнели, порочапрославленный клев, захвативший вниманье —в солдатском строю утомился просвет, попросилпривального счастья, согретого пламенем райской махорки;гляди, как солдаты хватают чернеющий воздух голодными ртами:пускать пузыри сопоставленной речи, пока основатель войныучетом цветущих сомнений, как бог, озабочен:на этом закончится сходство, но взглянет ли кточуть дальше, чем правда секундная, зримая болью…Наживка, чурайся людского жевка, ведь смешатьсяс молчаньем военным не хочет никто из бессмертных.
«Любить поплавок ли в ритмичной одежде дрожаний…»
Любить поплавок ли в ритмичной одежде дрожаний,принять эту реку со всеми ее берегами на веру —скажи, учредитель сердечного пыла: в цветочный уставвнесен человек, словно пункт нулевой и незримый?Прозрачнейший шрифт израсходован, в жестах найдешьвоздушность обычную, полную памяти, помнящей нас —когда утоление голода рыбьего фразы разденет,бесформенность выйдет вперед, наготы не стесняясь,на фронте нужны добровольцы – отбить у врагаохоту казаться врагом, игнорировать сущность рыбалки;струится любовь сквозь тела, не цепляясь о ветвисплетений венозных и камни едва ль загрудинные тронув…Быть может, поднимется муть – изумленные застить глаза,но видеть не нужно в подводном биении, гдедостаточно быть.
«На лестнице коврик резиновый, ты ли…»
На лестнице коврик резиновый, ты лидубинкой расплющенной слыл полицейской:спасибо тебе, не даешь поскользнуться, где мраморсиянием жалким ложится под ноги, прожилкой ведяк сомнительным статуям: вовремя взяться за ум,заря, помоги им – и нечего ждать становленья,ступенями будут, ложась полированной пользойв обнимку с резиной, спасающей насот всяких падений, ушибов, от зряшной нечеткости шага.
«Заклинило что-то в ночных автоматах торговых…»
Заклинило что-то в ночных автоматах торговыхпри выборе кофе и гендера, образа мысли и чая, сомнений и правды,нажатые кнопки тупы – западают, гудение жара рождая внутри,чреватое всплеском вахтерского гнева – охранные крикивозносятся лестницей, вымытой отблеском вечных симфоний;чьи руки – твои ли, свобода, заломлены моллом —замолена тень от фонтана, что выключен, верно, вчера,а шелест воды заселился в банкнотные счетчики: верим,потоком к высотам поднимемся, станем оттудазвездой вразумлять механизмы, к страницам взывая:мечтой от вахтера хотели укрыться, но, мыслятакое, едва ли заметим, что нас,монетой внутри отзвенев, выдает автомат.
«В ворота влетающий мяч, не тебя ли сравним…»
В ворота влетающий мяч, не тебя ли сравнимс душой, заселившейся в тело… Плотнеющей сеткойзахвачен простора кусок, если в каждой ячейке дежуритпрозрачность – создать ощущенье, что выбраться в светне так уж и сложно: зачем грозовое темнеет затишьеслабей, чем перчатки голкипера?
Поле в разметке своейнаходит ответы: пусть жажда границ, назначений и правилтраву приминает – заря все равно разогнется, ведь стебелькрепчает, как радость, политая гулом сердечным;где блесткие кресла похожи – взгляни с высоты —на кольца кольчужные, будем твердить о защите.
«О воине павшем, что хладным клинком рассечен…»
О воине павшем, что хладным клинком рассечен,о всяком его возрождении – душный спортивный задор,деревья в пыли и заляпанный голос, вы призваны к празднику дней;молчит человек, шевельнувший предливневым небом.Отчетливый звук теневого пинка кто вколачивал в мяч,на солнце иди – мы увидеть хотим, как ты движешься в свет,всю ладность твою превозносим расслабленным зреньем:зачем фокусировать оптику – станет размытость предметовпомытостью: счастье – владеть морфологией, ведать себя.Что части твои, полувремя? Всего лишь куски оживающих слов,ползут собираться опять воедино, поканаходим дыханье среди несмолкающих чувств,пришедших в себя доедать кислородный запас.
«Формовочный голос, на глиняном сгустке родится румянец…»
Формовочный голос, на глиняном сгустке родится румянец:спеши кирпичу сообщить прямоту образумленных линий,изъятых из древних построек, от юртовой тьмы и неволиспасенных оседлым вниканием в ход отсырелых времен;распаду даровано право полюбленным быть,поглажены трещины ливневым воздухом, ласковым знаньем,прощенная плесень вливается в тело, давая бессмертье;достаточно ритма для речи – и можно о музыке знатьлишь краешком жизни: плечом прислоняйся к плечу,товарищ, смыкая ряды обновленья, покапокой в сладкогласных цветах утопаети не за что – слышишь – нам не за что больше краснеть.
«Тонувшие в сердце предметы хватались…»
Тонувшие в сердце предметы хваталисьза все смысловые доступные связи: не ведатьо хрупкости всяких соломинок, стиснутых крепко,когда не хватает дыхания, хватку ослабитьсложнее, чем верить в творящийся замыслом обжиг.Всплывающий город мигает огнями о массе воды,звучавшей сквозь время, но правду не смывшей:где памятник вечным рабочим, темнеет земля, дотлевая;обломки поднять бы со дна да завлечь пересборкойсебя в тишину – о подобных желаньях волнатолкает волну, их касанье стремится предстать разговоромо нашем единстве, об общности правого дела.
«Обмакнутый сквер отряхает излишки фабричного дыма…» —звучаний таких угловатых набросано много на душу,а все не прикрыть речевое зиянье, чье дно бессловесно;в портретах народа наметишься, свет, завлекающий насв победные чувства: в древесном стволе засиделсянезябнущий воздух, обмотанный мраком: привет, теплота,за вход в безмятежность запросишь словесную мзду,качался фонарь, наготой ослепляясь, роняя мятущийся отсвет;снимает одежду электрик, входя в мелководныйцелительный ропот, лицо превращающий в лик;как жаль, что вода по колено тому, кто остался.
«Художник глядит на оборванный провод, на белые искры…»
Художник глядит на оборванный провод, на белые искры,что падают в снег примешаться к всеобщему жгучему хладу;сквозь каждую вещь закоптелые лица рабочих проглянут,а он озабочен лишь кистью: распахнутый ящик палитры,зачем с косметичкой гиганта ты схож? Замышляется пудрана верхних слоях обесточенной воли народной:для чистого лба, для разглаженных мылом морщиншуршит порошок, нагнетаются жаром печнымрумяна, коль тело восходит сквозь сажистый вдохв золу, что не признана общим истоком.