Радость

Поскольку звук и чувство связаны между собой весьма сильно, мы научились контролировать свой голос таким образом, чтобы, пользуясь им, все-таки не раскрывать владеющих нами чувств. Мы можем разговаривать плоским, никак эмоционально не окрашенным тоном, который словно бы отрицает наличие каких-либо чувств, или же, напротив, говорить «на высоких нотах» — то есть повышать тембр и силу своего голоса — и при этом в обоих случаях действовать так или иначе только для того, чтобы скрыть охватившее нас чувство. Такое регулирование голоса осуществляется в основном посредством— контроля над дыхательным процессом. Если мы дышим свободно и полной грудью, то голос будет совершенно естественным образом отражать владеющие нами чувства. С помощью поверхностного, неглубокого дыхания мы в состоянии оставаться на поверхности наших чувств и не углубляться в них, располагая тем самым возможностью сознательно контролировать качество нашего вокализованного выражения. Один из способов помочь пациенту вступить в контакт с его более глубокими чувствами состоит в том, чтобы углубить его дыхание. Я использую указанный метод очень просто. Пациент укладывается, запрокинувшись, на биоэнергетический табурет и при этом легко дышит. Затем я прошу его издать звук и удерживать его настолько долго, насколько это возможно. Некоторые будут в такой ситуации испускать громкий, но краткий звук. Это может свидетельствовать о том, что им хотелось бы раскрыть свой голос, но они не в состоянии этого проделать. Другие станут производить совсем тихий звук, из чего следует, что они не чувствуют себя вправе выражать себя сильно и энергично. При этом в обоих указанных случаях пациенты продолжают контролировать себя. Тогда я прошу их не пожалеть любых усилий для того, чтобы продолжительность звучания была как можно большей. Тут требуется принудительное регулирование выдоха, или, как говорят медики, экспирации. Когда они начинают фиксироваться на этом, то начинают понемногу утрачивать контроль над собой. Ближе к концу дыхательного цикла можно услышать звуки, напоминающие плач, стон или даже чуть ли не агонию. Если человек форсирует звук, соответствующие колебания пронизывают его тело более глубоко и сильно. Когда они достигают области таза, то наблюдатель может слышать и видеть, что пациент находится на грани плача. Повторяя указанное упражнение снова и снова и призывая пациента при этом вслушиваться в тембр и тональность издаваемых звуков, зачастую можно вызвать у него настоящий плач.

Однако я установил, что в большинстве случаев необходимо инструктировать пациента перемежать издаваемый им основной тон многократно повторяющимися звуками наподобие хрюканья — «уфф, урр, уфф». Эти звуки будут рассылать по всему его телу колебания и вибрации, действуя в этом смысле совершенно так же, как рыдания. Большинство пациентов не воспринимают такого рода звукоподражания как рыдания, которыми они на самом деле являются, поскольку произносят их чисто механически. Но если я продолжаю заставлять их испускать этот звук, особенно с более высокой частотой, то постепенно он будет становиться непроизвольным, принимая рефлекторный характер, и пациент начинает ощущать его как подлинное рыдание. Это похоже на раскручивание двигателя у некоторых типов насосов. Сознательно инициируемое действие порождает все углубляющееся чувство, которое постепенно превращает обычное звукоизвлечение в какой-то экспрессивный акт. Аналогичным свойством обладает интонирование слова «Бог» — если быстро повторять его много раз, оно тоже может завершиться всхлипываниями, а затем и рыданиями.

Плач представляет собой приятие нашей человеческой природы, другими словами, приятие того факта, что мы оказались изгнанными из своего земного рая и живем с сознанием боли, страдания и борьбы. Но дело обстоит так, что мы не имеем права жаловаться, поскольку, вкусив небезызвестный плод с древа познания, стали подобны богам, зная различие между хорошим и плохим, правильным и ошибочным, между добром и злом. Это обретенное нами знание есть крест, который мы несем, есть то самосознание, которое ограбило нас и лишило спонтанности и невинности. Но мы несем этот свой крест с гордостью, поскольку он позволяет нам чувствовать свою особость, чувствовать себя теми Божьими тварями, которые избраны им, хотя мы и нарушили Его первый запрет, обращенный к нам как роду человеческому. Наряду с тем давним, самым первым знанием человек приобрел сейчас и другие познания, которые ныне дают ему достаточное могущество, чтобы разрушить Землю — свой истинный сад Эдема.

Самосознание является одновременно и проклятием человека, и его славой. Оно есть проклятие, потому что ограбило его и лишило радости блаженного неведения. Оно есть его слава, поскольку дарует постижение радости как экстаза. Животное тоже испытывает боль и удовольствие, горе и радость, но ему неведомо познание, постижение этих состояний. Познать радость означает одновременно и познать горе, даже если последнее и не присутствует в данный момент в нашей жизни. Ведь мы всегда понимаем, что когда-то нам суждено потерять любимых нами существ и даже нашу собственную жизнь. Если мы отвергнем это знание, то тем самым отвергнем и нашу подлинную человечность, а также лишимся возможности познать радость. Другое дело, что подобное знание — вопрос не слов, а чувств. Знание того, что в человеческой жизни присутствует трагический аспект, что горе неизбежно, дает человеку возможность испытать трансцендентную радость. Мы уже бывали неоднократно ранены жизнью и будем ранены снова, но нас также будут любить и почитать — почитать за то, что мы настоящие люди, целиком и полностью люди и только люди.

Чтобы прожить свою жизнь как человек в полном смысле этого слова, требуется умение плакать свободно и глубоко. Если некто умеет плакать именно так, то у него плач не порождает ни смущения, ни отчаяния, ни муки. Наши слезы и наши рыдания промывают нас дочиста и обновляют наш дух так, что мы снова можем радоваться и веселиться. Уильям Джеймс note 4 писал: «Каменная стена внутри человека рушится, его ожесточившееся сердце перестает быть таким непробиваемым… Это особенно верно, если мы плачем! Потому что при горьком плаче наши слезы словно бы прорывают замшелую плотину — и мы выходим из этого свежеомытыми, очистившимися, со смягчившимся сердцем, которое открыто всякому благородному целеполаганию».

Note4

Американский психолог и философ, один из основоположников прагматизма. Единственной реальностью считал чувственный опыт. Автор концепции «потока сознания» — недифференцированного потока непосредственных ощущений. Много внимания уделял вопросам религии. — Прим. перев.

Однако плач вовсе не творит чудеса. Один, даже весьма доброкачественный, приступ плача не изменяет нас в столь уж сильной степени. Проблема состоит в обретении способности плакать свободно и легко. В процессе моей терапии у Райха во мне дважды происходил слом — и каждый раз случалось нечто, казавшееся чудом. Но тот плач, хоть он и был горьким и глубоким, приходил как результат внешнего давления со стороны терапевта. Когда возникали другие, новые проблемы, мои челюсти по-прежнему сжимались, чтобы совладать с этими трудностями, а вместе с ними напрягался и я сам. Я был очень близок к тому, чтобы потерпеть окончательную неудачу, но в конечном итоге провала удалось избежать. Мне всегда было известно, что я не умею легко заплакать. Как-то однажды в процессе совместной работы с Пиерракосом, моим ассистентом на начальном этапе разработки биоэнергетического анализа, я попросил его надавить мне на челюсти. Я в тот момент лежал на кровати, а он расположил две свои кисти, сжатые в кулаки, по обе стороны моих челюстей и надавил на них. Это было больно, но я не закричал и не заплакал. Чуть погодя, по мере того как он продолжал воздействие, я вдруг совершенно спонтанно произнес: «Боже милосердный, прошу тебя, дай мне заплакать», — и разразился глубокими рыданиями. Когда я поднялся, Пиерракос сказал мне, что мою голову в то мгновение окружало алмазное мерцающее свечение — бледное, но вполне отчетливое.

Однако даже такое неординарное переживание, сколь бы значимым и многозначительным оно ни было, нуждается в повторении. Цель терапии состояла не в том, чтобы заставить меня заплакать (хотя это и нужно провоцировать, а время от времени плач обязательно должен иметь место); задача заключалась в восстановлении моей способности плакать свободно и легко. Такое произошло много лет спустя, когда я в своей работе с пациентами сам стал пытаться помочь им научиться плакать. Если я, лежа поверх своего табурета, издавал достаточно длительный звук, то он начинал дробиться на отдельные рыдающие всхлипывания, с которыми я мог себя отождествить и перед которыми я мог капитулировать. Чтобы развивать и укреплять в себе способность капитулировать перед подобным чувством, а не просто поддаваться внешнему давлению, носящему совершенно иной характер, я должен регулярно плакать. У меня бывают такие периоды, когда я понемногу плачу каждый день. Если бы кто-нибудь спросил у меня, чем я так опечален, я бы ответил: «Собою, вами и всем остальным миром». Когда люди заглядывают в самую глубь моих глаз, то говорят, что обнаруживают там печаль. Но мои глаза по-прежнему не утратили способности загораться, когда я вступаю в теплый зрительный контакт с глазами другого человека.

Если пациенты говорят мне, что они плачут вполне достаточно, то я замечаю в ответ, что плач подобен дождю, который небеса посылают для того, чтобы удобрить землю и сделать ее плодоносной. Разве мы скажем когда-нибудь: «Довольно дождя, он нам больше никогда не понадобится»? Конечно, мы совершенно не испытываем нужды в наводнениях или потопах, но нам наверняка потребуются тихие и регулярные дожди, благодаря которым наша планета продолжает оставаться зеленой, а наши души — чистыми.

И печаль, и радость берут свое начало в ощущениях, исходящих из живота, из брюшной полости. В одной из предшествующих глав отмечалось, что оргазмический рефлекс возникает тогда, когда дыхательная волна в своем движении свободно пробегает через таз. Если человек капитулирует перед своим телом подобным образом, то в этом есть ощущение свободы и восхищения, которые в дальнейшем порождают чувство радости. Страх перед возможным наступлением сексуального возбуждения блокирует упомянутую волну, так что она не достигает таза, в результате порождая, напротив, чувство печали. Если дать этой печали возможность выражения в плаче, то возникшее напряжение разрядится и к человеку возвратятся свобода и восприятие полноты жизни, а с ними в теле восстановится хорошее самочувствие. Вовлеченность живота как в печаль, так и в радость находит свое выражение в таких общеизвестных формулировках, как «животный крик» (либо плач) или же «животный смех». И то, и другое ведет в конечном итоге к тому, что человек начинает чувствовать себя хорошо. Разумеется, индивид, который умеет дышать глубоко, всем животом, а также умеет кричать, плакать или хохотать со всей полнотой и глубиной чувств, думает о себе хорошо и никак не нуждается в терапии.

Если плач и смех похожи друг на друга по своим энергетическим и конвульсивным (то есть «содрогательным») характеристикам, то разве мы не можем воспользоваться для своего излечения не только плачем, но также и смехом, как это делает Норман Казинс? Оба этих действия производят эффект очистительного катарсиса, разряжая существующее в человеке состояние напряжения. Но смех или хохот неэффективны и, более того, лишены всякого смысла как средство освобождения индивидуума от подавляемых им чувств отчаяния или печали. Они могут временно избавить человека от печали, но он наверняка снова окунется в нее, как только перестанет смеяться. Человеку гораздо легче засмеяться, чем заплакать. Каждый из нас на самой ранней стадии жизни учится тому, что смех сближает людей, в то время как плач может отдалить их друг от друга. «Засмейся — и весь мир будет смеяться вместе с тобою, заплачь — и ты станешь плакать в одиночестве». Многие люди испытывают трудности, реагируя на чужой плач, поскольку он затрагивает их собственную боль и печаль, с которыми они ведут борьбу, стараясь отрицать даже сам факт их наличия. Но друзья, которые неразлучны с вами «в хорошую погоду», далеко не самые надежные. Истинный друг — это тот, кто способен разделить вашу боль, а человек в состоянии сделать это лишь тогда, когда он готов принять свою собственную боль и горе.

У многих людей смех образует собой своего рода защитный панцирь. Он может оказаться ценным средством поддержания духа человека в период какого-то кризиса, но в подобных случаях это вовсе не тот глубокий «животный» смех, который порождается подлинным наслаждением. В ходе работы над голосом пациент будет порой вместо плача или рыдания разражаться спонтанным смехом. Однако общая ситуация в данном случае не подходит для смеха. Коль человек подвергается терапии, стало быть, в его жизни имеются серьезные проблемы, которым он сам, по его собственному мнению, может противостоять лишь с трудом. Смех в подобной ситуации должен рассматриваться как сопротивление необходимости капитулировать перед собственными чувствами и как отрицание их реальности. Когда я обратил на это внимание одного из своих пациентов, его ответ был таков: «А я не чувствую никакой печали». Разумеется, вместо того чтобы вступать в конфронтацию с ним и с его сопротивлением, я присоединяюсь к нему, смеюсь вместе с ним и даже призываю его смеяться еще сильнее. В большинстве случаев по мере углубления подобного смеха пациент вдруг начинает рыдать, и при этом он ощущает печаль, лежащую под поверхностью его сознания. После такого плача пациент испытывает очень сильное чувство облегчения и свободы.

Женщины считают плач — а точнее, рыдания — более легким делом, нежели мужчины. Я убежден, что это является культурным наслоением, поскольку мужчин, равно как юношей или мальчиков, стыдят, если они плачут. Однако та легкость, с которой женщины впадают в плач, определяется также и их телесной структурой, которая, вообще говоря, не столь жесткая, как у мужчин; я, кстати говоря, связываю присущую женщинам более высокую продолжительность жизни как раз со свойственной им мягкостью. Как правило, тела мужчин более ригидны, и их не так легко пронять и сломить. Однако если указанная ригидность является бессознательной, служит привычной позой или представляет собой характерологическую установку, то она делается причиной отсутствия у человека готовности реагировать на жизнь и тем самым выражает потерю им спонтанности и витальности (жизненной силы). На самом деле не плачут только мертвые мужчины. Я убежден, что мужчина и вообще человек, который умеет плакать, живет дольше. Плач служит защитой сердцу. Это единственный способ облегчить боль разбитого сердца, страдающего из-за потерянной любви. Жизнь — текучий, струящийся процесс, который полностью замерзает в смерти и оказывается частично замороженным в различных ригидных состояниях, которые представляют собой состояния мышечного напряжения. Плач дает человеку возможность оттаять. Конвульсивные всхлипывания и рыдания при сильном плаче подобны разломам льда во время весеннего вскрытия рек. Хлынувшие из глаз обильные слезы — это как раз и есть то очистительное половодье, которое после этого наступает.