Радуга (сборник)

Избранные новеллы А. Цвейга, расположенные в хронологическом порядке [2] , дают возможность проследить в основных чертах плодотворное идейно-творческое развитие писателя на протяжении почти пяти десятилетий.

Над ранними рассказами А. Цвейга, относящимися к концу 900-х и началу 10-х годов, сияет солнце юношеского оптимизма, не омраченного еще знанием социальной несправедливости, глубокой порочности существующего общественного строя. Это — рассказы о первой любви, о молодых сердцах, охваченных тревожным и радостным «предчувствием весны». Колорит их светел, они наполнены ощущением счастья жизни, но в то же время они несколько поверхностны, в них еще сказывается бедность общественного опыта молодого автора. К этому же периоду относятся и некоторые новеллы преимущественно на исторические темы — легко и живо, в стилизованной манере рассказанные анекдоты. Среди них глубиной и серьезностью темы выделяется новелла «Помощник».

2

Состав сборника авторизован, датировка новелл также проверена и уточнена А. Цвейгом.

Социально-критические ноты начинают, все усиливаясь и нарастая, явственно звучать в рассказах А. Цвейга лишь в годы, непосредственно предшествовавшие первой мировой войне. Ранними проявлениями этой тенденции были рассказы «Синематограф» и «Покорность». Такой характер эволюции творчества писателя был прежде всего вызван ходом общественных событий — обострением классовых противоречий и усилением империалистической реакции в стране. За этой прелюдией последовала война, произведшая коренной переворот в сознании А. Цвейга и определившая на десятилетия вперед направление его творчества. Октябрьская революция в России, крах гогенцоллерновской империи, революционные события 1918–1923 годов — все это также оказало огромное влияние на мировоззрение писателя, на формирование и углубление критического реализма в его романах и новеллах.

Прогрессирующее варварство германского империализма и общественные потрясения 10-х и 20-х годов сказались в творчестве не только А. Цвейга, они вызвали к жизни быстро и широко распространившееся в литературе направление, известное под именем экспрессионизма. Это направление, вернее его левое крыло, так называемый «активизм», несмотря на присущие ему идеалистические и нереалистические тенденции, было проникнуто пафосом протеста против материального и духовного порабощения человека, против уродств современного буржуазного мира, против кровавой, несправедливой войны и т. д. Влияние экспрессионизма в той или иной степени коснулось почти всех немецких писателей той поры; не миновало оно и А. Цвейга, сказавшись в усилении социально-критических мотивов, в постановке характерных для этого течения проблем (подавление личности бесчеловечными внешними силами, конфликт поколений — «отцов» и «детей» и т. п.), в стилевой окраске ряда новелл.

После прихода к власти в Германии фашизма А. Цвейг был вынужден покинуть родину. Испытания последующих лет были для него суровой, но плодотворной школой. Участие в международном движении против фашизма и войны, сближение с рабочими, коммунистами в едином антифашистском фронте, события второй мировой войны и подвиг советского народа, сокрушившего гитлеровскую империю, — весь этот исторический и личный опыт 30–40-х годов послужил основой для нового значительного идейно-художественного подъема творчества писателя.

Именно в эти годы А. Цвейг создает свои замечательные романы — «Воспитание под Верденом», «Возведение на престол короля», «Вандсбекский топор». В эти годы — не только в романах, но и в новеллах — происходит знаменательное изменение облика его героев: на смену угнетенному и беспомощному маленькому человеку, типичному персонажу рассказов 10-х и 20-х годов, постепенно приходит другой герой. Это простой человек, англичанин Генри Броун из новеллы «Встреча с противогазом», пробужденный ходом истории к сознательной политической жизни, начинающий понимать, что выполнение гражданского долга — дело каждого, что право решения судьбы мира, народа нельзя передоверять «джентльменам в цилиндрах», профессиональным политиканам. Это борцы, люди ясной цели и активного социального действия — Гарольд Бретон из киносценария «Фантастическая симфония» или Отто Пашке, Симон Фруг и «товарищ Гильдебранд», какими они предстают перед читателем на последних, «эпилогических» страницах рассказов «Враг» и «Покупая шляпку…».

Кстати, читатель, вероятно, заметит, что некоторые новеллы А. Цвейга помечены двойной датой. Годы, а иногда и десятилетия отделяют их первую редакцию от того момента, когда, просматривал свои старые рассказы и готовя их к переизданию, автор дописывал их и в кратких эпилогах сообщал о дальнейшей судьбе героев в бурном потоке времени. Но «времена меняются, и мы — с ними»… За эти годы и десятилетия многое происходило не только с персонажами новелл, но и с самим писателем, развивались его социально-политические воззрения и эстетические идеи. Некоторые рассказы А. Цвейга фиксируют в своей основной и «эпилогической» частях разные моменты творческой эволюции писателя и тем самым с особой наглядностью указывают на путь, пройденный им от неопределенного народолюбия и пацифизма к активному и сознательному участию в строительстве социализма в Германской Демократической Республике.

И. Фрадкин

НОВЕЛЛЫ

Радуга

Как библия гласит, уняв потоп зловещий, Всемилосердный бог, исполнен воли вещей, Взял и швырнул дугу туда, за гребень туч, На семь частей дробя дневного солнца луч. Еще бежали с гор последние потоки, По лужам хлопал дождь, дул ветер толстощекий, Но дивная дуга, воздвигнутая богом, Явилась в небесах внушительным залогом Того, что стихнет дождь, уляжется вода И что потопов впредь не будет никогда. Вот почему с тех дней, с тех стародавних пор, Едва пройдет гроза, мы устремляли взор На радугу-дугу, на радужные краски. Ах, мы попали в плен к религиозной сказке! Ведь не один поэт издревле был готов Воспеть и радугу и семь ее цветов, А музыкантами те семь оттенков цвета Давно воплощены в квартеты и терцеты. Так ублажала нас поэзия. И все ж Господь нас обманул. Все, что сказал он, — ложь! Сияла радуга, дразня людское зренье, А на земле — война, потоп и разоренье. Бессовестный грабеж оружие кует, И жертвам несть числа, и душу давит гнет. Шквал газа и огня — последний крик науки — Обрек людей на смерть, на ужасы и муки… Но вопреки всему не выцвели цвета! О, как прекрасна ты, земная пестрота! Жизнь возрождается, не ведая уныний. Пылают красный цвет, оранжевый и синий. Земля рядится вновь в весенние одежды. Смотрите, ей к лицу зеленый цвет надежды. И радостно поет согласный красок хор: Над смертью жизнь царит всему наперекор! Так радуга средь туч, смеясь, взывает к людям: — За дело! Не зевать! И счастье мы добудем!.. В чем сущность бытия? Чтоб, призванный к труду, На свете человек жил с разумом в ладу, Чтоб мира он достиг — своей мечты заветной, Там, на щите небес герб светит семицветный! Давайте же войну лишим отныне власти, Для всех людей открыв дорогу в мир и в счастье, — И радужный венец, которым грезил Ной, Украсит навсегда свободный шар земной!

Перевод Л. Гинзбурга

Мальвы

ни высились перед домом — кроваво-красные прямые мальвы, устремляясь в голубой и золотистый день, словно древки пик, обвешанные, пурпурными колокольцами и зелеными пуговицами. Шестнадцатилетняя Аннелиза Шустов стояла перед забором, маленькая, живая, черноволосая. Она стояла, к сожалению, по другую сторону ограды и с восхищением смотрела на цветы. Право, их стоило пожалеть. В саду перед беседкой напротив белого дома сидели несколько мужчин, они были без пиджаков и курили, и пахло там нехорошо. Можно подумать, что ей, Аннелизе Шустов, очень хотелось иметь такие мальвы. Нет, это просто ужасно. Разве ее не послали собрать «пукет» для дылды? У мамы вечные причуды. Приезжает вдруг в гости из России и говорит: «Аннелиза, не нарвешь ли ты букет для фрейлейн Блаукепунктер? Я считаю, что это следует сделать». — «А я нет, совсем не считаю», — то есть Аннелиза только подумала так. «Хорошо, мама», — сказала она. Пойдет ли Макс? Нет, Макс не пойдет. Значит, ей придется идти одной. Наклоняться — вот терпеть не могу. И вообще старомодно и скучно преподносить «пукеты». (Аннелиза Шустов вместо слова «букет» всегда употребляла это простонародное словечко, которому научилась у Макса.) Да и подходит ли это к ее «стилю»? Конечно, нет!

Стояла великолепная погода, солнце сияло, и Аннелизе было превесело… Но мамино желание оказать любезность… Нет, просто ужасно. А мальвы сразу увеличат букет! Цветов было еще совсем немного: только ромашки — белые звезды с светло-желтыми точками — и застенчивый вереск. Почему Макс не отправился с ней? Во-первых, дело пошло бы гораздо быстрее, и, кроме того… он говорил бы о своем друге. Конечно, он был невыносим, этот друг, со своими высказываниями, и она, Аннелиза Шустов, находила возмутительным, что он завел разговор о ней. Какое ему дело до ее шляпы? Он сказал, что у фрейлейн Шустов есть свой стиль. Совершенно определенно. Но эту шляпу ей носить не следуй. Определенно не следует. Слишком широкие поля. Аннелиза взялась за свою широкополую шляпу левой рукой. Восхитительно! Во-первых, очень модная, а во-вторых, если хотите знать, какое кому дело до того, что она носит! Ей она нравится! Правда, шляпа не подходит к ее «стилю». Жаль. И сегодня, в воскресенье, этот человек тоже здесь. Она, Аннелиза Шустов, его просто не выносит. Хоть Макс от него и в восторге. Господи, Макс! Макс просто ее друг, и все. Кроме того, он племянник дылды и живет в том же пансионе. Он решает ей задачи по математике. Она помогает ему иногда с французским. Ведь недаром у нее была мадемуазель, там, в России. А сочинения она пишет сама. Макс ей вовсе не помогает, правда. Господи, что только девочки не выдумают, Уж немецкую-то литературу она знает! Конечно, не так, как этот его приятель. Но зато у нее нет мании величия и она не говорит так… так странно и иронически. Эта ирония отвратительна. И зачем она сейчас здесь? Только из-за мальв. Довольно глупо смотреть через забор. А если бы он ее сейчас увидел?! Он, конечно, улыбнулся бы своей иронической улыбкой. Просто непереносим! И… и вот он там показался. Конечно, это он… О господи! Как неприятно… Она так глупо покраснела, ужасно…

Впрочем, маленькая Аннелиза, которая стояла перед забором, могла бы и не смущаться. Он был вовсе не здесь. Он ушел в свои стихи, в свои строфы, — они звучали прекрасно, хотя смысл их был и не совсем ясен. Они звучали прекрасно — в них столько одиночества и тайны. Как трагично полюбить именно такую девушку… А может быть, только естественно… Он при его одухотворенности должен был нарваться на такое поверхностное, бездушное существо. Слово «нарваться» его ранило. Да, таков уж он, так тонко чувствует все оттенки настроений. О себе говоришь, как о постороннем, и вкушаешь всю горькую сладость самоистязания… «Нарваться»… Кажется, что нервы торчат из-под кожи, так их все ранит. Между прочим, про нервы и кожу — это он удачно сказал (он медленно провел рукой по тщательно выбритому подбородку). И нужно же быть таким вызывающе здоровым блондином, когда у тебя поэтическая душа. Просто жестоко, совершенно определенно жестоко. Вероятно, это и составляло его трагедию. Он доживет до старости. Ужасно. Все великие поэты умирают молодыми. А Гёте? Но Гёте вообще не человек, Гёте — символ. Символ человека. Нет, фрейлейн Аннелиза Шустов не символ. Определенно нет. Она — нечто красное, ей бы стоять в лучах солнца или ждать по ночам, когда луна из литого золота медленно поднимается над черными деревьями… Нет, это тоже не в ее стиле. У нее нет души, совершенно определенно.

И вот… Она все-таки тут! Стоит возле ограды перед мальвами! Обожает букеты, как девчонка! Вот это ее натура! Поставит дома в вазу, на память… Впрочем, вкус у нее есть… Вот только шляпа… Как бы заговорить с ней? Что-нибудь вроде: смотрите-ка, да ведь это фрейлейн Шустов!

— Смотрите-ка, да ведь это фрейлейн Шустов, — сказал он, — и вооруженная букетом. Наверно, поставите в свою комнату, в какую-нибудь раскрашенную вазу?

— Да, конечно. Вы не поможете мне?

— Разумеется, с удовольствием. Так мило, когда молодая девушка любит цветы… Это ей идет.