Радуга тяготения

Байрон проходит 600-часовую красную черту Наблюдения, и его незамедлительно проверяют, как полагается, на сопротивление нити накала, температуру горения, вакуум, потребляемую мощность. Все в норме. От ныне Байрона будут проверять каждые 50 часов. Всякий раз, когда подходит срок, на станции слежения раздается тихий перезвон.

При 800 часах — еще одна положенная предосторожность — в опиекурильню для передислокации Байрона засылается берлинская агентесса. На ней лайковые перчатки с асбестовой подкладкой и семидюймовые шпильки — нет, не для того, чтобы сливаться с толпой, а чтобы достать до люстры и вывернуть Байрона. Остальные лампочки наблюдают, едва сдерживая ужас. Весть разносится по всей Энергосети. Практически со скоростью света все лампочки до единой — «Азо», взирающие сверху на пустые и черные бакелитовые улицы, «Нитралампен» и «Вотаны Г» на ночных футбольных матчах, «Юст-Вольфрамы», «Моноватты» и «Сириусы» — все башковитые лампочки в Европе знают, что произошло. Все умолкают от важности этого события, от смирения пред ликом той борьбы, кою все они считали мифом. Мы ничего не можем поделать, гудит общая мысль по-над пастбищами спящих овец, вдоль по автобанам, и до горчайших кнехтов на северных угольных причалах, мы никогда ничего не могли поделать…Едва некто открывает нам малейшую надежду на трансценденцию — тут же является Центр Раскаленных Уродств и забирает его. Некоторые, там и сям, может, и протестуют, но это лишь информация, с модулируемым накалом, безвредная, и рядом не стоит со взрывами прямо в морду властям предержащим, — взрывами, которые некогда, еще в лапочной палате, в невинности своей прозревал Байрон.

Его забирают в Нойкёльн, в подвальную комнату, дом стеклодува, которой боится ночи, и потому Байрон будет гореть у него неизменно, смотреть за вазочками из флинтгласа, грифонами и цветочными кораблями, горными козлами в прыжке, зелеными паутинами, мрачными ледяными божествами. Тут одна из многих так называемых «контрольных точек», где с легкостью можно наблюдать за подозрительными лампочками.

Не проходит и двух недель, как вдоль ледяных и каменных коридоров штаб-квартиры «Феба» разносится эхо гонга, и лица на секундочку отвращаются от счетчиков. Гонг тут звучит нечасто. Гонги — это особое. Байрон миновал 1000-часовую отметку, и теперь процедура стандартна: Центр Раскаленных Уродств высылает в Берлин убийцу-порученца.

Однако происходит нечто странное. Да, чертовски странное. План таков: расколотить Байрона и прямо там же, в мастерской, отправить в стеклобой и шихту — вольфрам, конечно, утилизовать, — и пускай себе реинкарнирует в следующей работе стеклодува (дирижабль, отправляющийся в дальний полет с вершины белого небоскреба). Для Байрона такой расклад — отнюдь не конец всему: Байрон не хуже «Феба» знает, сколько часов проработал. Здесь, в этой мастерской, он довольно уже насмотрелся на то, как стекло плавят обратно в бесструктурный общий котел, из которого истекают и проистекают всевозможные стеклоформы, и с удовольствием испытал бы все это сам. Но ему не сойти с кармического колеса. Пылающая оранжевая шихта — дразнилка, издевательство. Байрону не сбежать, он обречен на бесконечный оборот патронов и лампокрадов. Вот внутрь влетает юный Гензель Гешвиндих, веймарский беспризорник — выкручивает Байрона из потолка в бережный карман и — Gesssschhhhmndig! [372] — опять в двери. Тьма вторгается в сны стеклодува. Из всех неприятностей, что его грезы выхватывают из ночи, погашенный свет хуже всех. Свет в его снах всегда был надеждой: основной такой, смертной надеждой. По мере того как спиралевидно обламываются контакты, надежда оборачивается тьмою, и сегодня стеклодув просыпается с плачем:

372

От нем. geschwind — быстрый, скорый, проворный.

— Кто? Кто?

«Феб» далек от неистовства. Такое и раньше бывало. И на этот случай есть своя процедура. Некоторым работникам предстоят сверхурочные, и от свалившегося с неба дохода настает эдакое смутное удовлетворение, будто на полный желудок, а равно смутное возбуждение от перебоя в рутине. Если тебе высоких чувств, про «Феб» и не думай. Их каменноликие поисковые партии выдвигаются на улицы. Они более-менее знают, где в этом городе искать. Они предполагают, что ни один их потребитель не ведает о бессмертии Байрона. Следовательно, данные о похищениях Небессмертных лампочек к Байрону тоже применимы. А данные накапливаются в бедных районах столицы, в еврейских кварталах, там, где наркоманы, гомосексуалисты, проститутки и ворожеи. Здесь обитают самые вероятные лампокрады — в смысле понятия преступности. Гляньте, какая пропаганда. Это преступление против нравственности.«Феб» сделал открытие — одно из величайших неоткрытых открытий нашего времени, — что потребителям нужно ощущать греховность. Что муки совести в надлежащих незримых руках — крайне мощное оружие. В Америке у Лайла Елейна и его психологов имелись цифры, показания специалистов и деньги (деньги в пуританском смысле — внешнее и зримое одобрение их начинаний) — хватало, чтобы на перепутье меж научной теорией и фактом подтолкнуть Открытие Совести куда надо. В последние годы поддерживать Лайла Елейна суждено было темпам роста (на самом деле Елейна поддерживал секстет почетных гробоносцев — старшие партнеры «Одиноккьи, Беддна, Беспросвита, Де-Тупаи и Куца» плюс Лайл-младший, который чихал. Бадди в последнюю минуту решил сходить на «Дракулу». Оно и к лучшему). Из всего, что оставил Елейн, Ересь Лампокрадства, вероятно, была грандиознейшим наследием. Это не просто значит, что кто-то не покупает лампочки. Это значит, кто-то не подает мощность в патрон! Это грех как против «Феба», так и против Энергосети. А уж такуювольницу они не потерпят.

Стало быть, топтуны «Феба» выходят на поиски украденного Байрона. Только беспризорник уже смотался из города, уехал в Гамбург, у проституткис Риппербана сменял Байрона на морфий,сегодня у этой женщины клиент — бухгалтер-калькулятор, которому нравится, чтобы электролампочки вкручивали ему в жопу,а кроме того, гусак этот принес чутка гашиша покурить, поэтому, уходя, забывает, что Байрон по-прежнему у него в жопе — собственно, вообще этого не обнаруживает, потому что когда ему приспичивает сесть (а в трамваях всю дорогу домой он стоял), то садится он у себя дома в туалете и плюх! Байрон шлепается в воду и шшшлюхххх! смывается по стокам в устье Эльбы. Он достаточно округл и весь путь проделывает гладко. Много дней носит его по Северному морю, пока он не добирается до Гельголанда — этого красно-белого пирожного «наполеон», вываленного в море. Некоторое время живет в отеле между Хенгстом и Мёнхом, пока однажды его не возвращает на континент один очень старый священник, разнюхавший про бессмертие Байрона посредством рядового сна о вкусе некоего «Хохгеймера» 1911 года… как вдруг — огромный берлинский Eityalast [373] ,гулкая и тусклая каверна под железными балками стропил, запах женщин в синих тенях: парфюмы, кожа, меховые костюмы для катания, в воздухе ледяная пыль, ноги сверкают, выпирают ляжки, вожделенье вспыхивает инфлюэнцей, беспомощность в конце щелчка хлыстом, сквозь солнечные лучи, забитые порошком льда, проносятся ракеты, и голос в смазанном зеркале под ногой молвит:

373

Искусственный каток (нем.).

— Отыщи того, кто сотворил чудо. Он святой. Разоблачи его. Споспешествуй его канонизации… — Имя — в том списке, который старик-священник тотчас составляет: где-то тысяча туристов, побывавших на Гельголанде после того, как Байрона нашли на берегу. Священник начинает поиски — пешком, поездом, «испано-сюизой», проверяет каждого туриста из списка. Но не продвигается дальше Нюрнберга, где его саквояж с Байроном, обернутым в стихарь, крадет транссектант — лютеранин по фамилии Маусмахер, склонный рядиться в римско-католическое облачение. Этот Ма-усмахер, не удовлетворяясь стоянием перед собственным зеркалом и рисованием в воздухе папских крестов, полагает, что будет настоящий чумовой оттяг, если при полном параде выйти на поле цеппелинов во время нацистского факельного шествия и погулять там, благословляя кого попало. Пылают зеленые факелы, красные свастики, мерцает медь, а отец Маусмахер оглядывает сиськи-попки, талии-пуза, мурлычет духовную песенку, что-то из Баха, улыбается, шагая сквозь лес «зиг-хайлей» и хоров «Die Fahne Hoch» [374] . Байрон тайком выскальзывает из краденого облаченья на землю. После чего мимо него марширует несколько сотен тысяч сапог и ботинок, и ни один, знамо дело, его даже не задевает. На следующий день его находит (поле теперь мертвенно-пусто, фалангировано, бледно, испещрено длинными бороздами грязных луж, утренние облака тянутся за позолоченной свастикой и венком) бедный еврей-старьевщик и берет на службу — еще на 15 лет сохранности вопреки случаю и «Фебу». Байрона будут вворачивать в одну маму (Mutter)за другой: под таким названием известны внутренние резьбы германских патронов для электролампочек, а почему именно — неясно никому.

374

«Выше знамя» (нем.).

Картель же перешел к выполнению Чрезвычайного Плана Б, согласно коему в действие приводится закон о семилетнем сроке давности, по истечении которого Байрон будет считаться юридически перегоревшим. Тем временем штат, снятый с дела Байрона, выслеживает лампочку-долгожительницу, что некогда занимала патрон на веранде далекого армейского гарнизона в амазонских джунглях, Башковитую Лампочку Беатрис, которую только что таинственным манером сперла диверсионная группа индейцев.

Все годы борьбы за выживание разнообразные спасения Байрона происходили будто бы случайно. Как только выпадает возможность, он старается просветить окрестные лампочки касательно гнусной природы «Феба» и необходимости сплочения против картеля. Постепенно он убеждается, что Лампочка обязана обороть свою планиду передатчика одной лишь световой энергии. «Феб» ограничил Лампочку этой единственной личностью.

— Но есть и другие частоты — выше и ниже видимого спектра. Лампочка может дарить тепло. Лампочка может давать энергию для роста растений — противозаконных растений, в чуланах, к примеру. Лампочка может проникать в спящий глаз и действовать в людских грезах. — Некоторые лампочки внимали — другие размышляли, как бы настучать «Фебу». Кое-какие антибайронисты постарше научились систематически подстраивать свои параметры так, чтоб это отражалось на эбонитовых счетчиках под швейцарской горой; попадались и жертвенные особы, что надеялись привлечь к себе наемных убийц.

Любые разговоры о трансцендентности Лампочки, разумеется, были чистой воды подрывом устоев. У «Феба» все строилось на КПД лампочек — отношении полезной мощности на выходе к мощности на входе. Энергосеть требовала, чтобы это соотношение оставалось минимальным. Так продается больше тока. С другой стороны, низкий КПД означал больше часов горения, а это мешало продажам лампочек «Фебом». В начале «Феб» пытался повышать сопротивление нити накала, тем самым украдкой постепенно сокращая и срок службы, — пока Энергосеть не заметила спада в доходах и не разоралась. Постепенно они достигли согласия о компромиссном показателе срока службы для электролампочек, который обеим сторонам принесет достаточно денег, и договорились расходы на кампанию против лампокрадства разделить пополам. Вместе с более хитроумной атакой на те преступные души, что вовсе отказались от лампочек и сидят при свечах. Долговременное соглашение «Феба» с Мясным Картелем призвано было ограничивать количество сала в обороте: в продаваемом мясе оставалось больше жира вне зависимости от потенциальных заболеваний сердечно-сосудистой системы, а то немногое, что все-таки срезалось, преимущественно шло на изготовление мыла. В те времена был мыльный бум. Институт Елейна обнаружил у потребителей глубокие чувства к говну. И тем не менее мясо и мыло для «Феба» оставались мелкими смычками. Гораздо важнее был, например, вольфрам. Вот еще почему «Феб» не мог слишком уж срезать срок жизни лампочек. Переизбыток вольфрамовых нитей накала разбазарит доступные ресурсы металла — основным мировым источником его был Китай, что, к тому же, ставило весьма деликатные вопросы восточной политики, — и нарушит договоренность между «Генеральной электрикой» и «Круппом» о количестве производимого карбида вольфрама и о том, где и когда его производить, а также каковы будут цены. Договорились о таких разнарядках: $37–90 за фунт в Германии, $200–400 за фунт в США. Этот договор непосредственно влиял на производительность станков, а тем самым — на все области легкой и тяжелой промышленностей. Когда пришла Война, некоторые сочли, что со стороны «ГЭ» непатриотично давать Германии такое преимущество. Но не те, кто у власти. Не переживайте.

Байрон горит себе и все отчетливее видит узор этой схемы. Учится налаживать связь с другими электроприборами — в домах, на производстве, на улице. У всякого найдется что рассказать. Схема собирается в его душе ( Seele, как называли в Германии сердцевину первых углеродных нитей накала), и чем она величественнее и яснее, тем больше отчаивается Байрон. Настанет Лень, когда он узнает все — и останется так же бессилен, как и всегда. Его юношеские грезы об организации всех лампочек на свете кажутся теперь неосуществимыми — Энергосеть распахнута настежь, все сообщения можно подслушать, и на линии более чем достаточно предателей. Обыкновенно пророки долго не живут — их либо сразу убивают, либо подстраивают аварию, до того серьезную, что они вынуждены остановиться и задуматься, — и в большинстве случаев они отступают. Однако Байрону суждена участь еще лучше. Он обречен на вечность — жить, зная правду, безвластный что-либо изменить. Больше не попробует он спрыгнуть с колеса. Гнев и разочарование станут расти беспредельно, и Байрон, несчастная, извращенная, башковитая электролампочка, со временем поймет, что ему это нравится…

Ласло Ябоп уходит прочь вдоль канала, в котором теперь купаются собаки — стаями, их головы бултыхаются в мутной пене… незримые песьи головы, шахматные кони отыщутся и в воздухе над тайными авиабазами, в густейших туманах, температурные условия, давление и влажность образуют Шпрингер-формы, их ощутит чуткий летун, увидят радары, а беспомощные пассажиры время от времени, кажись, заметят краем глаза в крохотный иллюминатор, как сквозь полотна пара… это добрая Собака, Собака, у которой ни единый человек никогда не вырабатывал условного рефлекса, она с нами и в началах, и в концах, и в странствиях, в кои мы должны пуститься, беспомощные, но не сказать, что без охоты… Складки на костюме Ябопа уплетаются прочь, как листья ирисов на ветру в заднем дворе. Полковник остается в Счастьвилле один. Стальной город держит его, ровный облакосвет разжигает белые прожилки на громадах зданий, выстраиваются модуляции идеальной сетки улиц, всякая башня срезана на разной высоте — и где тот Гребень, что пройдется по вот томувсему и восстановит прежний идеал картезианской гармонии? где великие Ножницы с неба, что поправят Счастьвилль?