Радуга в небе

Они отправились домой не такими, как прежде Она стала больше уважать его вкусы, он же понял, что соборы теперь будут меньше значить для него. Раньше они виделись ему непререкаемым абсолютом, теперь же он различал в них другую реальность, темную и таинственную, замкнутую внутри, мир внутри другого мира, но как бы дополнительный, не главный, в то время как раньше это было для него кусочком гармонии внутри хаоса. Подлинная реальность, стройность, совершенство, без бессмысленной сумятицы частей.

Раньше он знал, что стоит только проникнуть за тяжелую дверь собора, вглядевшись во мрак, увидеть вдали завершающее чудо алтаря в окружении витражных окон, излучающих, как самоцветы, свой собственный свет, и цель достигнута Удовлетворение, которого он жаждал, входя, поднимаясь на крыльцо великого Неведомого, стоит рядом, вот оно, алтарь был потайной дверцей, открывавшейся во всё и вся, ведущей в вечность.

Теперь же почему-то он понял с печалью и разочарованием, что дверь эта вовсе и не дверь, что никуда она не ведет, что врата эти слишком тесны и путь обманчив Множество вдохновенных душ оставалось за пределами собора, потому что не могли протиснуться сквозь расцвеченный самоцветами мрак. Абсолют был им утрачен.

Он слушал пение дроздов в рощах и распознавал в этом пении ноты, не вмещаемые собором, голос вольного и бесшабашного веселья Он шел по лугу, желтому от одуванчиков, спеша на работу, и золотистая эта россыпь, водопадом омывающая душу, была так свежа и великолепна, что он счастлив был вырваться из сумрака собора.

Жизнь существовала и помимо церкви. Многого церковь не вмещала. Он думал о Боге, об округлой полноте дня. Во всем этом были величие и свобода. Он вспоминал развалины греческих святилищ, и ему приходило на ум, что подлинное величие храма может чувствоваться лишь в развалинах, открытых ветрам и небу, поросших травой.

И все же он любил церковь. Любил как символ. Но скорее ценил и лелеял в ней то, что она пыталась собой выразить, чем то, что она действительно выражала. И он любил ее.

Его манила к себе маленькая церковка за оградой, он любовно ухаживал за ней. Он стал ее смотрителем и хранителем. Это была его драгоценная святыня. Он подновлял в ней каменную кладку и деревянные детали, чинил орган, отреставрировал резьбу на нем, церковную мебель. Потом он стал там и органистом.

Ось его жизни сместилась, передвинулась к поверхности. Ему не удалось обрести голос, по-настоящему выразить себя. Приходилось подчиниться старой форме. Дух его не нашел воплощения.

Анна теперь была занята ребенком и предоставила мужа самому себе. Все вылазки в царство неведомого были ею отложены на потом. С ней был ее ребенок — ощутимое, немедленное ее будущее. И если душа ее так и не нашла выражения, тело — нашло.

Церковка по соседству с домом становилась ему все милее и дороже. Он ухаживал за ней, и она полностью перешла под его опеку. Не найдя для себя новой формы деятельности, он находил радость в древних и любимых с детства формах поклонения. Маленькая, беленная известью церковка была ему как родная. В сумеречной ее атмосфере он оживал. Он нырял в ее безмолвие, как камешек в воду.

Он шел по саду, по маленькой лесенке перелезал через ограду и вступал в мирное безмолвие церкви. Как только захлопывалась за ним тяжелая дверь, как только раздавался звук его шагов по проходу, сердце его начинало отзываться эхом нежной любви и таинственного умиротворения. И совсем немножко — стыдом, какой испытывает неудачник, вернувшийся на круги своя.

Ему нравилось зажигать свечи перед органом и, сидя в этом неярком сиянии, разучивать на органе церковные гимны и псалмы. Беленые своды убегали в темноту, звуки органных регистров замирали в нерушимом спокойствии церкви, какие-то слабые призрачные шумы доносились с колокольни, а потом волны музыки ширились опять, громкие, победные.

Он больше не скорбел о своей судьбе, не сокрушался. Он расслабился, дав жизни идти своим чередом. Отношения его с женой стали главным, если не всем для него. По правде, она победила. Ему же оставалось ждать и терпеть, ждать и терпеть. Он, она, ребенок были теперь единым целым. Но голос органа протестовал. А душа его таилась во мраке, когда он нажимал педали органа.

Для Анны же ребенок был полнейшим блаженством и свершением. Все ее страсти и желания замерли в ожидании, а душа блаженствовала, поглощенная ребенком. Ребенок был слабеньким, выхаживать его было непросто. Но даже на секунду она не допускала мысли, что он может умереть. А если ребенок был слабым, то задачей ее становилось закалить его и сделать сильным. Она не жалела для этого трудов, так как ребенок был для нее всем на свете. Он поглощал ее воображение и помыслы. Она была матерью. И с нее довольно было управлять движениями маленьких ручек и ножек, маленького новорожденного тельца, слушать нарушавший тишину дома тоненький писк новорожденного. Будущее говорило с ней этими звуками — плачем младенца, его воркованием, и она удерживала в руках это будущее, нянча младенца. Радостное осознание свершенности своего предназначения, зарождения будущего давало ей силу, а жизни — красочность. Будущее было в ее руках, материнских руках. И когда ребенку не исполнилось еще и десяти месяцев, она вновь забеременела. Плодовитость, казалось, бушевала в ней, каждая секунда ее жизни полнилась этой плодовитостью и была посвящена ей. Она ощущала себя землей, праматерью всего сущего.

Брэнгуэн всецело был занят церковью. Он играл на органе, проводил спевки мальчиков-хористов, вел в воскресной школе класс подростков. Он был вполне доволен и счастлив. По воскресеньям в школе он ощущал это наиболее остро. И постоянно его вдохновляло чувство, что он все ближе и ближе продвигается к некой тайне, им еще не раскрытой, не постигнутой.

Дома он служил жене и подчинялся маленькому женскому мирку. Она любила его как отца своих детей. А вдобавок она сохранила к нему и физическое влечение. Поэтому он прекратил доказывать свое духовное превосходство и свою власть и даже домогаться ее уважения к его общественному статусу и успехам. Он жил ради одной только ее любви, любви физической. И он подчинился маленькому женскому мирку своего дома, нянча младенца и помогая жене по хозяйству, забыв о своем достоинстве и главенстве. Но забыв о призвании и посвятив себя жизни личной, он порой ощущал свою незначительность, несущественность.

Анна не могла гордиться его общественным статусом. Но вскоре она обрела безразличие к общественной жизни: муж не был, что называется, настоящим мужчиной — он не пил, не курил, не мог похвастаться своим положением, но это был ее мужчина, а равнодушие его к тому, что обычно любят мужчины, выдвигало в их семейной жизни на первое место ее. Физически он ее привлекал и удовлетворял. Но он любил одиночество и довольствовался положением подчиненного. Поначалу это ее раздражало — поистине внешний мир мало что для него значил. Глядя на него как бы со стороны, она испытывала желание посмеяться, поиздеваться над ним. Но издевки ее постепенно сменились уважением. Она уважала в нем способность служить и подчиняться ей — просто и всецело. А самое главное, ей хотелось рожать от него детей. Ей нравилось рожать.

Понять его ей было не дано, она воспринимала как странность его темные приступы восторга и неистовства, его преданность церкви. Казалось, в церкви он любит только здание, и в то же время душа его со страстью стремилась к чему-то неведомому. Он, не жалея сил, чистил статуи и стены, делал плотничьи работы, починил орган и старался по возможности усовершенствовать хор. Сделать церковное здание и службу безупречными и совершенными он считал делом своей жизни — ему хотелось взять в свои руки все, что происходило в этом святом для него месте, и сделать богослужение прекрасным как только можно. Но в лице его и во всей его суетливой сосредоточенности проглядывали напряжение и какая-то светлая тоска. Он был подобен любовнику, знающему, что ему изменили, и все же продолжающему любить, любить даже с большей страстью. Церковь обманула его, но он служил ей отныне лишь с большим усердием.

Дневная его служба была лишь предвестием и прологом. Там его словно не было вовсе. Он механически выполнял положенное, пока не наступало время идти домой.

Он горячо полюбил темноволосую крошку Урсулу и с нетерпением ждал, когда она войдет в сознательный возраст. Пока что ребенком завладела мать. Сердце его выжидало во мраке. Придет и его время.

В целом он научился подчиняться Анне. Она приучила его к своим правилам и законам; формально предоставив ему следовать собственным. Она боролась со снедавшими его демонами. Ее заставляли глубоко страдать его темные приступы ярости — необъяснимые, непредсказуемые, когда казалось, что все вокруг и ее самое подхватывает черная буря, грозя уничтожить.