Радуга

— Господи!.. Что ты с ним сделал? — спросила Стасе, которая первой обрела дар речи.

— Чучицу!

— Какую еще чучицу?

— Японскую.

— А что это такое?

— Ты что, слепая? Или в глазах от любви туман?.. — зло сказал Алексюс, и в ту же самую минуту графский колокол зазвонил «Ангел господен». Напалис сунул к лицу Пятраса свой факел. Тот даже головой не шевельнул.

— Господи! Убил человека! — душераздирающе завопила Стасе.

Алексюса чуть ве затошнило от ее крика:

— Пятрас, не дури! Вставай!

Попробовал поднять его за руки. Но голова Пятраса повисла. Только белки глаз приоткрылись да белые зубы. Будто улыбнулся Гавенас с того света...

— Фельдшера!.. Ирод! — воскрикнула Розалия.

Алексюс, ног не чуя, понесся к Валюнасам. Фельдшера не оказалось. Фельдшера увезли к больному. На другой конец прихода. Забежал Алексюс к похоронщику Людвикасу Матиёшасу. Притащил одышливого старика на озеро. Старичок улегся на Пятрасе, послушал грудь, пощупал запястье и заявил:

— Полицию зовите. Беда.

И снова бежал Алексюс, подгоняемый стонами Стасе. Господи, что теперь будет? Что будет, ведь мать Пятраса в Лабанорасе разбита параличом, но еще жива. И что делать Алексюсу — самому вешаться или дать себя посадить в тюрьму? Но кто же тогда позаботится о Стасе и матери Пятраса? Что родная мать скажет?.. Которое из двух зол выбрать Алексюсу? Вот почему он не в участок побежал, а к Гужасу, самому человечному из всех полицейских... Но Гужас был пьян по случаю заговенья. Никак не мог расставить по порядку слова Алексюса и разобраться, что же случилось.

— Джиу-джитсу? Чучицу!.. Плевал я на твои фокусы. Я трех таких лягушат, как ты, животом задавлю!

Алексюс обиделся. Но разве станешь сейчас объяснять, что он может даже такого борова уложить? Бежал впереди пьяного Гужаса и все возвращался, потому что успело стемнеть. Гужас то шел, то падал — самому подняться с таким брюхом трудновато. Выбился из сил Алексюс, пока доставил Гужаса на место несчастья. А толку-то никакого... Вытер Гужас пот с шеи, обмакнул платком фуражку изнутри и сказал, что человека больше нету, что Пятрас — это вам не Иисус Христос — не воскреснет. Всех, кто жив, завтра призываю в свидетели, когда придется протокол составлять. А покойника везите в Цегельне. Пускай у Блажиса голова болит... И потопал, понес свое брюхо к жене Эмилии. Кому везти да как — не его дело, мол.

— Швецкус лошадь ради Пятраса не даст, — первым заговорил Алексюс.

— Даст! — сипло крикнула Стасе и побежала домой...

Ничего другого и Алексюсу не осталось. Нестерпимо захотелось догнать Стасе и сказать, что он... Не догнал и слова подходящего не нашел. На сердце было пусто и уныло, как на выжженной морозом пустоши. Зазеленеет ли когда-нибудь травка, зацветут ли подснежники? Скорее бы весна!.. Может, беда подзабудется, может, ласковое слово найдется, когда Стасе Алексюсу на пашню горячих оладий принесет...

Когда Алексюс вбежал в сени, сразу понял из речей, что был прав. Ни сам Швецкус, ни тетя Уле из-за Пятраса за голову не схватились.

— Как жил, так и помер! — кричали оба наперебой, заглушая рыдания Стасе. — Кто он тебе был? Брат? Жених? Радуйся, что с ублюдком не оставил! Много ли надо, когда с таким безбожником водишься?!

О лошади и заговорить не позволили. В такую морозину да в бездорожье! Побойся бога. Мало того. Швецкус встал на пороге и не выпустил Стасе на двор. В голове твоей плохо? Уже и так охрипла... Может, хочешь завтра пластом лежать? Кто печи топить будет? Кто свиней да коров кормить? Тоже мне помощница. Только нервы другим портит!

Что правда, то правда. Это самое сказал бы и Алексюс, посмей он приоткрыть дверь. Криком да обмороком ничего не возьмешь. Надо всюду и везде сохранять хладнокровие...

Хладнокровия Алексюс малость нашел, но вот смелости нарушить волю хозяина все еще не мог набраться. Поэтому, и только поэтому он подбежал к шкафчику в сенях и из тайника Швецкувене огромным глотком чертовской храбростью запасся. Эх, будь что будет! Запылало сердце, стало тепло в груди, в голове прояснилось. Алексюс бесшумно выскользнул из сеней. Потом — в хлев. Взял гнедка за гриву, надел на него хомут, вставил в оглобли, и айда... Авось, Швецкусы и не почуют. Пока они Стасе вдвоем утихомирят, Алексюс будет тут как тут. Три километра дороги-то. А гнедок от безделья нагулял бока. Удержать нельзя.

На озере народу стало меньше. У Пятраса, посинев от холода, торчали только оба сына Кратулиса да еще ряженые, которые тоже чувствовали за собой вину. Они уложили Пятраса на сани, они же вызвались вместе с Алексюсом съездить к Блажисам. Но Алексюс никого с собой не взял. Чем легче будет гнедку, тем быстрее. А насчет страха-то... Черт не возьмет. Поэтому огрел Алексюс гнедка кнутом и помчался. Летел гнедок стрелой, чуя незавидное положение Алексюса, швыряя из-под подков снег прямо в лицо, но Алексюс и не пробовал отворачиваться, держал нос у самого хвоста лошади, высоко подняв вожжи да струной напрягшись.

Посапывая, мчался гнедок, заразившись страхом Алексюса, а когда добрался до Цегельне, заржал звонко. Так радостно и горестно, что первой выскочила из избы Микасе Блажите, решив, что господь бог ей шального свата послал... Услышав от Алексюса, что стряслось, с визгом бросилась в избу. Вскоре оттуда появился и сам Блажис. Только теперь у Алексюса мелькнула мысль, что вдвоем с дряхлым стариком они такого детину с саней не стащат. Нужно баб на помощь звать.

— А зачем стаскивать-то? — удивился Блажис.

— Как это зачем? Батрак-то ваш.

— Был наш, сыночек, пока жив был, — мягко сказал Блажис. — А теперича, как говорится, ни ему хозяин не нужен, ни он — хозяину.

— Так-то оно так. Но кто ж, дядя, Пятраса в гроб уложит? — опешил Алексюс.

— Да ведь, сыночек, когда мы с ним о жаловании договаривались, о гробе не толковали, — еще мягче ответил Блажис. — Досок-то мне не жалко. Но подходящих для такого дела нету.

— Папенька! — зарыдала в сенях Микасе. — А те, что на гумне под соломой лежат?

— Те, доченька, дубовые... Для своего гробика припасены... — вздохнул Блажис так, что у Алексюса сердце екнуло — богатый старик, а что с того?

— Еще поживете, дядя.

— Спасибо на добром слове, сыночек. Однако запомни — молодой может умереть, а старый умереть должен...

И закачал Блажис своими сединами да заговорил, глядя на Пятраса, что не ко времени стряслась с Пятрасом беда. Без исповеди и святого причастия уже второй год живет. Силком гнала его Блажене, да тот не шел. Правду говорил монах синебородый: «Неведом тебе, человече, ни день, ни час».