Радуга

— Неужто она еще отпирается, ведьма?

— Она нас за дураков считает! — в ярости кричал Мотеюс. — Она говорит, что таборских детей на пасхальную исповедь вела. В Кукучяй! Говорит, увидела, как свора лисиц, наших кур полесу гнала! Говорит, подумала, что это куры из Напрюнай, мол, куроводство занятие мужицкое, а не графское! Отвечай, гадина, — замахнулся кнутом Мотеюс, но цыганка даже не вздрогнула, только молчала, скаля белые зубы. — Что делать будем, пан граф?

— А где пани Милда? — будто утопающий за соломинку, ухватился граф.

— Пани Милда — щеки румянит, полицию ждет, — ответила горничная Магдуте.

— Чего тут думать? — крикнул Мотеюс. — Давайте запрем их в погреб, пока полиция не прибудет.

— Папа, там же холодно и крысы, — заговорила Мартина.

— Тогда вы их, барышня, в свою комнату пригласите да марципанами угостите! — вскипел Мотеюс.

— Спасибо тебе, барышня ясная, за доброе слово. Дай свою белую ручку, на счастье тебе погадаю...

Мартину даже оторопь взяла от черных слов цыганки да ее низкого голоса.

— Папа, отпусти их.

— Пускай уходят. Пускай.

А цыганка уже на крыльце. Прильнула губами к руке графа, сиятельством величает, за доброе сердце хвалит, его родителей и праотцов возносит к небесам, желает им вечного блаженства, а ему с дочкой — радостной пасхи. И в вознаграждение за обиду, которую причинила челядь, исхлестав кнутами ее с племянниками, умоляет подарить дохлых кур табору.

— Папа, пускай...

— Пускай.

Увы, всех дохлых кур собрать они не успевают. Цыганята бросаются врассыпную, увидев, что по липовой аллее к поместью несутся вскачь два всадника.

— Господин Болесловас. О, боже! — вскрикивает пани Милда, оказавшись за спиной Мартины.

— Встать! Ни с места!

Голосом господина Болесловаса полнится поместье, полнится грудь Мартины. Господин Болесловас ставит свою лошадь на дыбы. С храпа хлопьями падает пена.

— Почему отпустили?

— Такова графская воля, — отвечает Мотеюс и зло сплевывает.

— О! — господин Болесловас долго держит руку у козырька, уставившись на графа с дочкой.

Невидимый дятел между тем продолбил клювом сердце Мартины. Теплая волна заливает грудь, щеки, руки и ноги.

— О, кого я вижу! Барышня Мартина! — Господин Болесловас соскакивает наземь, пускает лошадь на волю и подходит к ней.

Хоть беги, хоть кричи. Мартине хуже, чем во сне. Чайка не может сомкнуть крыльев. Прекрасный до ужаса красавец ястреб уже схватил ее белую ручку, стиснул неуклюже за кончики пальцев, помял ладонь и чмокнул в запястье... О, господи! Все поместье на это смотрит. И стыдно, и страшно, и хорошо. Мартина спряталась бы за спину отца, растаяла бы там, сгорела со стыда. Но ее рука уже не ее, а господина Болесловаса. Он говорит что-то, дивится, что Мартина уже не ребенок, а настоящая барышня. Видит бог, если бы он встретил ее посреди поля, стал бы ломать голову, откуда в его участке появилась такая красавица! С неба упала или из преисподней проклюнулась... Верно люди говорят: молодые барышни растут как конопля. А может, заграничный климат виноват?

Говори, отвечай, Мартина, потому что господин Болесловас уже растерял все свое красноречие. Мартина разинула было рот... Поздно. Господин Болесловас отпустил руку, здоровается с отцом, с пани Милдой, спрашивает, что же ему теперь делать, доставить цыган в кутузку или поклониться графской воле... А цыганка Фатима улыбается, пронзительно глядя на Мартину, и говорит словами не то из молитвы, не то из псалма, туманными, витиеватыми и загадочными. Дескать, она готова сдержать свое слово, поворожить на счастье Мартине, всю правду сказать. Дай только руку, барышня...

— Пошла вон! — сердится Болесловас.

Но Фатима не слышит господина Болесловаса. Протягивает руку в серебряных перстнях.

Мартина больше не может выдержать. Убегает в свою комнатку. Ах, какой позор... Она такая бессильная, такая несмышленая, что хоть плачь. Вскоре к ней является Эфруня. Всполошилась бедняга, потому что цыган уже отпустили на волю, а господин Болесловас сидит в гостиной. Пьет с пани Милдой и графом вишневку и скучает по Мартине, хочет собственными глазами увидеть, почудилось ли ему, или Мартина и впрямь вылитая ее мама Ядвига... Даже расплакалась Эфруня. Такой гость! Так давно не бывавший! Боже, как он девять лет назад больную графиню Ядвигу защищал! В одиночку дал бой десятку пьяных лесорубов, а самого свирепого головореза Миколаса Валюнаса самолично арестовал... И все такой же — молод, прекрасен, непорочен, как святой Георгий. Надо пойти к нему, уважить героя... Нет, нет Эфруня... Проси не проси, а Мартина сегодня в гостиную не спустится. Смотри, на что похоже ее платье, она же из него выросла. Куцее, талия где-то под мышками, хоть плачь. Лучше извинись перед господином Болесловасом и скажи, что Мартина устала после дороги.

— Ладно уж, ладно, голубка ты моя.

Когда Эфруня, шаркая, удаляется по коридору, Мартина встает перед зеркалом и впервые в жизни смотрит на себя с таким любопытством. В чем ее сходство с матерью? Нос, глаза, лоб? Мартине и в голову не приходило сравнивать себя с матерью. Мать осталась в ее памяти настоящей богиней. Ведь малышкой она часто молилась перед ее портретом: «Мама, мама, какая ты красивая, как я по тебе соскучилась! Мама, мама, мне до смерти надоела тетя Милда».

А может, тихонько красться в мамину комнату и посмотреть на ее свадебный портрет, чтоб убедиться, не смеется ли над ней господин Болесловас? Ведь было время, когда они втроем с мамой играли здесь в прятки, и господин Болесловас, поймав ее, поднимал до самого потолка, называл своей невестой и целовал... Мартина все помнит. И поэтому, только поэтому ей так странно хорошо было сегодня на крыльце. Впервые в жизни. Хоть и страшновато, но Мартина пойдет сейчас в мамину спальню. Пойдет. Дай только сердце перестанет так отчаянно биться. И озноб пройдет. Господи, а может, все это — сон?

В гостиной между тем становилось душно. Голова господина Болесловаса приятно захмелела от вишневки, а еще больше — от новости, что в Пашвяндрском поместье кончилось владычество его старого врага настоятеля Бакшиса. Пани Милда излагала всю эту историю от своего вещего сна до железного решения графа, а граф, будто старый будильник, поддакивал.

— Так! Так!

Господину Болесловасу оставалось лишь попивать вишневку да с неприступным видом слушать, как пани Милда, то погружаясь в воспоминания, то снова всплывая, от себя, покойной Ядвиги и его сиятельства графа умоляет его снова стать другом семьи...

Чем дольше слушал господин Болесловас, тем отчетливее видел в глазах вдовы бесенят, смахивающих на него самого, которые пускали в господина Болесловаса огненные стрелы и ждали ответа...

— Посмотрим, посмотрим, — успокаивал господин Болесловас себя и пани Милду, но его глаза, не устояв перед огненными стрелами, все чаще и чаще опускались пониже в декольте, где страстно вздымалась грудь пани Милды, а вместе с ней и золотой крестик в волнующей ложбинке. Может, и не заметил бы его. Но последний луч солнца, скользнувший в окно гостиной, озарил его золотом и привлек глаз господина Болесловаса. А от глаза сколько до мозга-то? Крохотная жилка в затылке вздрогнула, и господин Болесловас вспомнил, что очень похожая золотая вещица, только с аметистом, находится при нем, в брючном кармашке для часов. Еще от свадьбы Альфонсаса Гужаса, когда сваха графиня Ядвига в чем мать родила лежала в комнате господина Болесловаса и трепетала в его объятиях. Под утро, нежась на ее белой груди, он поймал губами золотистый крестик. Поймал и сорвал с цепочки. Себе — на память, а друзьям — как доказательство победы. Ведь эти волостные коняги — Репшис с Даубой да заведующий школой Чернюс — посмели перед свадьбой Гужаса побиться за карточным столом об заклад на целых сто литов, что господину Болесловасу не удастся утереть нос настоятелю Бакшису... О, ирония судьбы! Белоснежное тело графини-самозванки давно тлеет в земле, а ее последний победитель, выигравший знаменитое пари, граф Монте-Кристо Болесловас жив-здоров, полон сил, хлещет вишневку из погребов старого поместья, слушает, как пани Милда поднимает из небытия его легендарные подвиги, и ждет, с нетерпением ждет, когда же ему будет предложено стать опекуном болезненной дочки настоятеля, поскольку разговор идет о том, что граф готов пересмотреть свое завещание, написанное под влиянием настоятеля Бакшиса.

— Так, так...

— Да...

Это, разумеется, весьма важно, пани Милда. Кости его сиятельства скрипят. Скоро наступит закат. Хоть плачь, надо позаботиться о будущем графини Мартины. Можете не убеждать господина Болесловаса. Главное — это здоровье девушки. Не зря врачи советуют ей заняться верховой ездой. А где найдешь учителя лучше, чем господин Болесловас? И это вам уже ясно? Очень хорошо. С этого и предлагаете начать? Охотно. А что дальше? Какое место в новом завещании графа будет отведено господину Болесловасу? Ха-ха... Видите ли, пани Милда, давно прошли времена, когда юный рыцарь сердцеед швырялся своей судьбой. Сейчас он присосался пиявкой к другому господину, побольше вашего Михалека, хотя простонародье и величает его не графом, а просто Крауялисом. Под его крылышком господин Болесловас растит свою родную дочь — Еву. Это, разумеется, не суть важно. Важнее, что господин Болесловас вместе с матерью своего ребенка госпожой Тякле сейчас лелеет надежду избавиться от господина Крауялиса. Тот страдает одышкой и собирается покинуть сию юдоль слез... С постели не встает, вам ясно? В доме Крауялиса отдает трупом. Жутковато там пребывать молодому человеку, пани Милда. Вот почему господин Болесловас примчался в Пашвяндре — на коне Крауялиса, между прочим. Захотелось рассеяться, приободриться. Неужели вы думали, что его сюда приманило ваше письменное приглашение или эти дурацкие куры? Близятся печальные дни, пани Милда. Господину Болесловасу придется на всю жизнь привязаться к одной курице. Госпожа Тякле весьма чувствительная и весьма злопамятная женщина. До сих пор она не может простить ему пани Ядвигу. Смешно, не правда ли? Да что тут поделаешь. Таковы уж вы, женщины. Так что, сами видите, какие затруднительные обстоятельства, пани Милда. Спасибо за доверие, спасибо за предложения и намеки на то, что здесь можно славно повеселиться, прикрываясь опекунством, однако... Однако покамест, как сами видите, вы много говорите да обещаете, а господин Болесловас молчит и избегает даже подольше в глаза посмотреть, потому что вино — это вино, женщина — женщина, а мужчины, сами знаете, тоже не железные. Так что спрячьте, пани Милда, своих бесенят под тенью крашеных ресниц и помолитесь богу, запаситесь надеждой. Господин Болесловас уже ученый. Он не говорит «нет», но и не говорит «да». Он говорит: