Раковый корпус
Шрифт:
– Ин-те-рес-нень-ко… Ин-те-рес-нень-ко…
Четыре глухих бетховенских удара судьбы громыхнули у него над головой – но никто не слышал в палате, может и не услышит, – и что другое он мог выразить вслух?
– Да что такое? – взволновался Русанов вовсе. – Да дайте же сюда газету!
Костоглотов не потянулся никому ничего показывать. И Русанову ничего не ответил. Он соединил газетные листы, ещё сложил газету вдвое и вчетверо, как она была, но со своими шестью страницами она не легла точно в прежние сгибы, а пузырилась. И, сделав шаг к Русанову (а тот к нему), передал газету. И тут же, не выходя, растянул свой шёлковый кисет и стал дрожащими руками сворачивать махорочную газетную цыгарку.
И
Умело и делово, он быстро проходил глазами по заголовкам, по материалам сессии и вдруг, и вдруг… Как? Как?..
Совсем некрупно набранный, совсем незначительный для тех, кто не понимает, со страницы кричал! кричал! небывалый! невозможный указ! – о полной смене Верховного Суда! Верховного Суда Союза!
Как?! Матулевич, заместитель Ульриха?! Детистов? Павленко? Клопов? И Клопов!! – сколько стоит Верховный Суд, столько был в нём и Клопов! И Клопова – сняли!.. Да кто же будет беречь кадры?.. Совершенно новые какие-то имена… Всех, кто вершил правосудие четверть столетия, – одним ударом! – всех!?
Это не могла быть случайность!
Это был шаг истории…
Испарина выступила у Павла Николаевича. Только сегодня к утру он успокоил себя, что все страхи – пусты, и вот…
– Вам укол.
– Что?? – безумно вскинулся он.
Доктор Гангарт стояла перед ним со шприцем.
– Обнажите руку, Русанов. Вам укол.
16
Он полз. Он полз какой-то бетонной трубой не трубой, а тоннелем, что ли, где из боков торчала незаделанная арматура, и за неё он цеплялся иногда, и как раз правой стороной шеи, больной. Он полз на груди и больше всего ощущал тяжесть тела, прижимающего его к земле. Эта тяжесть была гораздо больше, чем вес его тела, он не привык к такой тяжести, его просто плющило. Он думал сперва, что это бетон сверху придавливает, – нет, это такое тяжёлое было его тело. Он ощущал его и тащил его, как мешок железного лома. Он подумал, что с такой тяжестью и на ноги, пожалуй, не встанет, но главное бы – выползти из этого прохода, хоть вздохнуть, хоть на свет посмотреть. А проход не кончался, не кончался, не кончался.
Тут чей-то голос – но без голоса, а передавая одни мысли – командовал ему ползти вбок. «Как же я туда поползу, если там стена?» – подумал он. Но с той тяжестью, с какой плющилось его тело, ему была и неотвратимая команда ползти влево. Он закряхтел и пополз – и правда, так же и полз, как и раньше прямо. Всё было одинаково тяжело, а ни света, ни конца не проглядывало. Только он приноровился сюда – тот же внятный голос велел ему заворачивать вправо, да побыстрей. Он заработал локтями и ступнями, и хотя справа была непроницаемая стена – а полз, и как будто получалось. Всё время он цеплялся шеей, а в голову отдавалось. Так тяжело он ещё никогда не попадал в жизни, и обидней всего будет, если он так и умрёт тут, не доползя.
Но вдруг полегчали его ноги – стали лёгкие, как будто их воздухом надули, и стали ноги подниматься, а грудью и головой он был по-прежнему прижат к земле. Он прислушался – команды ему никакой не было. И тогда он придумал, что вот так можно и выбраться: пусть ноги поднимутся из трубы, а он за ними назад поползёт, и вылезет. И действительно, он стал пятиться и, выжимаясь на руках, – откуда сила взялась? – стал лезть вслед за ногами назад, через дыру. Дыра была узкая, но главное – вся кровь прилила в голову, и он думал, что тут и умрёт, голова разорвётся. Но ещё немножко руками оттолкнулся от стенок – обдирало его со всех сторон – и вылез.
И оказался на трубе, среди какого-то строительства, только безлюдного, очевидно, рабочий
день кончился. Вокруг была грязная топкая земля. Он сел на трубе передохнуть – и увидел, что рядом сидит девушка в рабочей испачканной одежде, а с головой непокрытой, соломенные волосы распущены, и ни одного гребня, ни шпильки. Девушка не смотрела на него, просто так сидела, но ждала от него вопроса, он знал. Он сперва испугался, а потом понял, что она его боится ещё больше. Ему совсем было не до разговоров, но она так ждала вопроса, что он спросил:«Девушка, а где твоя мать?»
«Не знаю», – ответила девушка, смотрела себе под ноги и ногти кусала.
«Ну как не знаешь? – он начинал сердиться. – Ты должна знать. И ты должна откровенно сказать. И написать всё как есть… Что ты молчишь? Я ещё раз спрашиваю – где твоя мать?»
«А я у вас хочу спросить», – взглянула девушка.
Она взглянула – и глаза её были водянистые. И его сразу пробрало, и он несколько раз догадался, но не одно за другим, а сразу все несколько раз. Он догадался, что это – дочь прессовщицы Груши, посаженной за болтовню против Вождя Народов. И что эта дочь принесла ему неправильную анкету, скрыла, а он вызывал её и грозил судить за неправильную анкету, и тогда она отравилась. Она отравилась, но сейчас-то по волосам и глазам он догадался, что она утопилась. И ещё он догадался, что она догадалась, кто он. И ещё догадался, что если она утопилась, а он сидит с ней рядом – так он тоже умер. И его всего пробило потом. Он вытер пот, а ей сказал:
«Ну и жарища! А где б воды выпить, ты не знаешь?»
«Вон», – кивнула девушка.
Она показала ему на какое-то корыто или ящик, наполненный застоявшейся дождевой водой вперемешку с зеленоватой глиной. И тут он ещё раз догадался, что вот этой-то воды она тогда и наглоталась, а теперь хочет, чтоб и он захлебнулся. Но если так она хочет, значит, он ещё жив?
«Вот что, – схитрил он, чтоб от неё отделаться. – Ты сходи и позови мне сюда прораба. И пусть он для меня сапоги захватит, а то как же я пойду?»
Девушка кивнула, соскочила с трубы и похлюпала по лужам такой же простоволосой неряхой, а в комбинезоне и в сапогах, как ходят девушки на строительствах.
Ему же так пить хотелось, что он решил выпить и из этого корыта. Если немножко выпить, так ничего. Он слез и с удивлением заметил, что по грязи ничуть не скользит. Земля под ногами была какая-то неопределённая. И всё вокруг было неопределённое, не было ничего видно вдаль. Он мог бы так и идти, но вдруг испугался, что потерял важную бумагу. Проверил карманы – все сразу карманы – и ещё быстрей, чем управлялись руки, понял, что – да, потерял.
Он испугался сразу, очень испугался, потому что по теперешним временам таких бумаг людям читать не надо. Могут быть большие для него неприятности. И сразу он понял, где потерял, – когда вылезал из трубы. И он быстро пошёл назад. Но не находил этого места. Совсем он не узнавал места. И трубы никакой не было. Зато ходили туда-сюда рабочие. И это было хуже всего: они могли найти!
Рабочие были все незнакомые, молодые. Какой-то парень в брезентовой куртке сварщика, с крылышками на плечах, остановился и смотрел на него. Зачем он так смотрел? Может, он нашёл?
«Слушай, парень, у тебя спичек нет?» – спросил Русанов.
«Ты ж не куришь», – ответил сварщик.
(Всё знают! Откуда знают?)
«Мне для другого спички нужны».
«А для чего для другого?» – присматривался сварщик.
И действительно, как глупо он ответил! Это же типичный ответ диверсанта. Могут его задержать – а тем временем найдётся бумага. А спички ему вот для чего – чтобы сжечь ту бумагу.
А парень ближе, ближе к нему подходил – Русанов очень перепугался, предчувствуя. Парень заглянул глазами в глаза и сказал чётко, раздельно: