Раковый корпус
Шрифт:
– Очень нужные! Очень важные для вашей жизни! Вам надо жизнь спасти! – она выговорила это ему особенно настойчиво, и светлая вера была в её глазах. – Не думайте, что вы выздоровели!
– Ну а точней? В чём их действие?
– А зачем вам точней! Они вылечивают. Они не дают возникать метастазам. Точней вы не поймёте… Хорошо, тогда отдайте мне флакон, а я даю вам честное слово, что верну его, когда будете уезжать!
Они смотрели друг на друга.
Он прекомично выглядел – уже одетый для прогулки в бабий халат и перепоясанный ремнём со звездой.
Но до чего ж она настаивала!
Но именно спасти его она и не может.
– Вам тоже я опасаюсь отдать, – пошутил он. – У вас кто-нибудь дома выпьет.
(Кто! Кто выпьет дома?!.. Она жила одна. Но сказать это сейчас было неуместно, неприлично.)
– Хорошо, давайте вничью. Давайте просто выльем.
Он рассмеялся. Ему жаль стало, что он так мало может для неё сделать.
– Ладно. Иду во двор и выливаю.
А всё-таки губы она красила зря.
– Нет уж, теперь я вам не верю. Теперь я должна сама присутствовать.
– Но вот идея! Зачем выливать? Лучше я отдам хорошему человеку, которого вы всё равно не спасёте. А вдруг ему поможет?
– Кому это?
Костоглотов показал кивком на койку Вадима Зацырко и ещё снизил голос:
– Ведь меланобластома?
– Вот теперь я окончательно убедилась, что надо выливать. Вы тут кого-нибудь мне отравите обязательно! Да как у вас духу хватит дать тяжелобольному яд? А если он отравится? Вас не будет мучить совесть?
Она избегала как-нибудь его называть. За весь долгий разговор она не назвала его никак ни разу.
– Такой не отравится. Это стойкий парень.
– Нет-нет-нет! Пойдёмте выливать!
– Просто я в ужасно хорошем настроении сегодня. Пойдёмте, ладно.
И они пошли между коек и потом на лестницу.
– А вам не будет холодно?
– Нет, у меня кофточка поддета.
Вот, она сказала – «кофточка поддета». Зачем она так сказала? Теперь хотелось посмотреть – какая кофточка, какого цвета. Но и этого он не увидит никогда.
Они вышли на крыльцо. День разгулялся, совсем был весенний, приезжему не поверить, что только седьмое февраля. Светило солнце. Высоковетвенные тополя и низкий кустарник изгородей – всё ещё было голо, но и редкие уже были клочки снега в тени. Между деревьями лежала бурая и серая прилегшая прошлогодняя трава. Аллеи, плиты, камни, асфальт были влажны, ещё не высохли. По скверу шло обычное оживлённое движение – навстречу, в обгон, вперекрест по диагоналям. Шли врачи, сёстры, санитарки, обслуга, амбулаторные больные и родственники клинических. В двух местах кто-то даже присел на скамьи. Там и здесь, в разных корпусах, уже были открыты первые окна.
Перед самым крыльцом тоже было странно выливать.
– Ну, вон туда пойдёмте! – показал он на проход между раковым корпусом и ухогорлоносовым. Это было одно из его прогулочных мест.
Они пошли рядом плитчатой дорожкой. Врачебная шапочка
Гангарт, сшитая по фасону пилотки, приходилась Костоглотову как раз по плечо.Он покосился. Она шла вполне серьёзно, как бы делать важное дело. Ему стало смешно.
– Скажите, как вас в школе звали? – вдруг спросил он.
Она быстро взглянула на него.
– Какое это имеет значение?
– Да никакого, конечно, а просто интересно.
Несколько шагов она прошла молча, чуть пристукивая по плитам. Её газельи тонкие ноги он заметил ещё в первый раз, когда лежал умирающий на полу, а она подошла.
– Вега, – сказала она.
(То есть и это была неправда. Неполная правда. Её так в школе звали, но один только человек. Тот самый развитой рядовой, который с войны не вернулся. Толчком, не зная почему, она вдруг доверила это имя другому.)
Они вышли из тени в проход между корпусами – и солнце ударило в них, и здесь тянул ветерок.
– Вега? В честь звезды? Но Вега – ослепительно белая.
Они остановились.
– А я – не ослепительная, – кивнула она. – Но я – ВЕ-ра ГА-нгарт. Вот и всё.
В первый раз не она перед ним растерялась, а он перед ней.
– Я хотел сказать… – оправдывался он.
– Всё понятно. Выливайте! – приказала она.
И не давала себе улыбнуться.
Костоглотов расшатал плотно загнанную пробку, осторожно вытянул её, потом наклонился (это очень смешно было в его халате-юбке сверх сапог) и отвалил небольшой камешек из тех, что остались тут от прежнего мощения.
– Смотрите! А то скажете – я в карман перелил! – объявил он с корточек у её ног.
Её ноги, ноги её газельи, он заметил ещё в первый раз, в первый раз.
В сырую ямку на тёмную землю он вылил эту мутно-бурую чью-то смерть. Или мутно-бурое чьё-то выздоровление.
– Можно закладывать? – спросил он.
Она смотрела сверху и улыбалась.
Было мальчишеское в этом выливании и закладывании камнем. Мальчишеское, но и похожее на клятву. На тайну.
– Ну, похвалите же меня, – поднялся он с корточек.
– Хвалю, – улыбнулась она. Но печально. – Гуляйте.
И пошла в корпус.
Он смотрел ей в белую спину. В два треугольника, верхний и нижний.
До чего ж его стало волновать всякое женское внимание! За каждым словом он понимал больше, чем было. И после каждого поступка он ждал следующего.
Ве-Га. Вера Гангарт. Что-то тут не сошлось, но он сейчас не мог понять. Он смотрел ей в спину.
– Вега! Ве-га! – вполголоса проговорил он, стараясь внушить издали. – Вернись, слышишь? Вернись! Ну обернись!
Но не внушилось. Она не обернулась.
18
Как велосипед, как колесо, раз покатившись, устойчивы только в движении, а без движения валятся, так и игра между женщиной и мужчиной, раз начавшись, способна существовать только в развитии. Если же сегодня нисколько не сдвинулось от вчера, игры уже нет.
Еле дождался Олег вечера вторника, когда Зоя должна была прийти на ночное дежурство. Весёлое расцвеченное колесо их игры непременно должно было прокатиться дальше, чем в первый вечер и в воскресенье днём. Все толчки к этому качению он ощущал в себе и предвидел в ней и, волнуясь, ждал Зою.