Раквереский роман. Уход профессора Мартенса(Романы)

И при этом раздирающем меня ощущении я мучился вопросом, от которого каждый раз вздрагивало сердце (и это было вполне понятно): что я скажу госпоже Тизенхаузен о моей встрече с графом Сиверсом?.. О боже, через сто шагов после первых домов с огородами в начале Рыцарской улицы мне стало ясно: до сих пор я мог уверять себя, что вначале я не совсем обманывал госпожу Тизенхаузен… (На самом деле ведь обманывал! Уже давно, с самого начала. Неотвратимо. Каждым поступком, который не был предательством по отношению к самому себе…) И все же я еще мог убеждать себя, что до сих пор все было для меня только выжидательной подготовкой. А сейчас — и эту слепо-надменную старую женщину, а через нее и реальных господ этой земли я окончательно и бесповоротно предал… Однако кому? Просто — другим хозяевам из их же среды… Но это уже не имело значения. Поступок был непоправим. Я проскакал по краю крутого склона между Сакой и Онтикой и, не знаю уж, едучи туда или на обратном пути, выехал на другую сторону дорожных столбиков, Я выехал на край и за край. В сущности, я скакал над пропастью. Мне стало страшно. Но это придало мне — во всяком случае, так мне казалось в начале Рыцарской улицы — несокрушимую крупицу гордости и смелости. Хотя она же испугала меня предчувствием, что, возможно, это лишит меня, может быть, уже лишило подленькой гибкости и дальше изображать из себя лояльного исполнителя распоряжений моей госпожи…

Что же касается ответа госпоже Тизенхаузен, то сами события неожиданно облегчили мое положение. Въезжая по Рыцарской улице в город, я взглянул на углу Скотной налево (чтобы увидеть, приступили ли рабочие госпожи Тизенхаузен или солдаты Кексгольмского полка к починке сгоревшей башни) и так в испуге дернул поводья, что конь остановился: на том месте, где совсем недавно был трактир Длиной в двадцать локтей, послеполуденный ветер вздымал золу над грудой головешек.

Через один участок стоял дом кузнеца Крюгера, и я увидел, что он сам возится у поленницы. Я пришпорил коня и остановился перед его калиткой:

— Эй, хозяин! Уж не обманывает ли меня зрение?! Что случилось с трактиром?

— Глянь-ка, господин Беренд. Так вы что, еще не знаете?

— Нет. Я еду из Нарвы.

— Да вот, в первый раз дождь загасил. Это ведь знаете?

— Знаю.

— Не дано было ему стоять. Во вторник ночью опять загорелся.

— Это от чего же?

— Кто его знает. Гром, правда, гремел. Одни говорят, что от молнии. Но госпожа Тизенхаузен утверждает, что горожане подожгли.

— Кому она об этом заявила?

— Фрейндлинг сказал. А сама госпожа, говорят, вчера помчалась в Таллин. Жаловаться генерал-губернатору на город…

Значит, можно было ехать на мызу, не опасаясь сразу встретиться с госпожой.

На мызе Тийо рассказала мне все, что ей было известно про пожар. О том, отчего здание загорелось, она ничего нового не знала. Да, ночью и правда гремел гром. От этого Тийо и проснулась. Но не так уж громко. И молния уже давно отсверкала, когда церковные колокола зазвонили и в восточные окна мансардного этажа господского дома стало видно зарево. Тийо накинула на себя кое-какую одежду и вместе с несколькими молодыми и любопытными служанками побежала на пожар. Горожан появилось не больше дюжины, в числе их и люди из фогтейского суда. Да и солдат оказалось не больше, и они, как всегда, пришли с опозданием. Когда Тийо прибежала, трактир полыхал, охваченный ревущим пламенем. И с той малости воды, которую городские жители, как сказала Тийо, «явно только для вида» черпали ведрами из Кишки и выливали на огонь, не было никакой пользы. В этом хаосе огня и тьмы Тийо заметила, что, когда в груде головешек догорали нижние венцы дома, появилась госпожа и минуту или две молча, с каменным лицом смотрела на огонь, после чего ушла. А утром, когда Тийо понесла ей в спальню кофе и сырное печенье, госпожа с разгневанным лицом в красных пятнах сказала: «Представляешь себе, что эти душегубы сделали? Мой верный Крудоп приходил сейчас ко мне и рассказал. Он прибежал на пожар одним из первых, чему я вполне верю. Он хотел разбить окна в трактире. Чтобы проникнуть в горящее здание. Там ведь было на большую сумму товаров, он хотел спасти их для меня. Но батрак фогтейского судьи Яана схватил его за шиворот и стал издеваться: „А, стекольщик собирается бить окна?! Разве это дело для стекольщика? Или хочешь разграбить мызский трактир? Ты что, рехнулся?!“ — и отшвырнул моего верного Крудопа в крапиву. А когда тот вскочил и снова попытался броситься к окнам, какой-то другой душегуб, Крудоп не знает кто, хватил его багром по голове, и он рухнул на землю. На голове у него была огромная синяя шишка, когда приходил рассказывать».

Тут госпожа приказала Тийо открыть, как всегда, окно со стороны парка, но в то утро она вдруг добавила: «Обожди. Окно я открою сама. А ты поди в парк, стань неподалеку и смотри, чтобы никто из этих душегубов к окну не подошел. Какой-нибудь из них может прийти и напустить мне в комнату гадюк».

Тийо сказала: «Таких странных речей госпожа прежде никогда не вела». И еще Тийо сказала, что ночью на пожаре был Розенмарк, ведро и багор в руках, чего от такого большого барина трудно было ждать, потому что все другие важные горожане пришли без всего, хотя, согласно полицейскому уставу, эти инструменты полагалось приносить с собой. И он разговаривал с Тийо. Ах, что он говорил? То, что такого огня могло бы и не быть. И если уж не ради чего-либо другого, то ради его Магдалены, которая еще очень слаба после родов и напугана. Услышав колокола и увидев зарево, она вся задрожала и покрылась потом, пришлось дать ей для успокоения несколько стаканов сахарной воды. И Розенмарк сказал: если Магдалене не станет лучше, то он намерен утром позвать к жене доктора Гетце. Поди знай, ведь молодая мать может так испугаться, что и молоко пропадет.

Я спросил (с некоторым испугом, чего Тийо не заметила): разве у госпожи Розенмарк были тяжелые роды? Тийо сказала, что об этом она ничего не слышала, но будь это так, то Элло, жена повара Якоба, сестра которой была у Магдалены повитухой, непременно поделилась бы с Тийо. А она ничего подобного не говорила. А про мальчика еще вчера или позавчера сказала, что ребенок красивый и здоровый и орет как пастушечий рог. И когда я, как бы между прочим, спросил, дали ли уже мальчику имя, Тийо ответила, что, говорят, вчера Борге был у Розенмарка дома и нарек малютку Карлом. И я с иронией подумал: уж не в честь ли его двоюродного деда Карла?.. Я остановился у окна своей мансарды (окно находилось высоко, потому что моя комната располагалась на втором чердаке, или если считать снизу, то на третьем этаже), я остановился и стал смотреть сквозь маленькие зеленоватые квадраты стекол на полуразрушенный замок на холме, похожий на челюсть с поломанными зубами, на семь улиц, вьющихся по подножью холма у Кишки, на церковь и лачуги, на серое предвечернее небо на востоке — и выделил среди серых домов тот угловой, свежевыкрашенный зеленый, под крышей которого, во второй комнате со стороны сада, теперь уже, наверно, поднялась после родов Магдалена… с невообразимо изменившимся лицом и где находится этот ее неделю назад родившийся мальчуган. Я чувствовал на себе вопросительный взгляд Тийо («О чем он размышляет?») и подумал:

«А ведь возможно, что малютка в этом зеленом доме, названный в честь своего двоюродного деда Карлом, эта крошка, этот пастушечий рожок — мой сын?..»

Пока Тийо не подошла ко мне сзади и не положила мне на плечи свои такие гладкие от щелока и так пахнущие таллинским мылом госпожи Тизенхаузен руки и не повернула меня к себе… и я попал к Рихману, должно быть, только после восьми вечера.

За неделю моего пребывания в Вайвара в городе случилось еще одно внезапное событие. Неожиданно, как это бывает, Кексгольмский полк снялся; говорили, будто его увели на юго-западную границу провинции или даже в Лнфляндию. Таким образом, и мыза, и город, включая и дом аптекаря, освободились от офицеров, солдат и обоза, и аптекарь со своим какаду приняли меня в наскоро приведенной в порядок знакомой гостиной. Рихман поставил на стол свои знаменитые ликерные рюмки и принялся расставлять шахматные фигуры:

— Я слышал, что вас посылали в Нарву?

И передо мною мгновенно возник вопрос: что мне следовало на это ответить. Признаться, что в Нарву я вообще не ездил? Это означало бы, что в Вайвара я ездил по распоряжению моей госпожи. В чем я почти признался графу Сиверсу… Но зачем мне было сейчас говорить об этом Рихману? Я просто увильнул от его вопроса. А значит, избежал и возможного подозрения в неискренности, в интриганстве, в чем он вполне мог меня заподозрить, если бы я солгал. (А в голове у меня промелькнуло: господи боже, о какой неискренности, о каком интриганстве вообще можно говорить или думать в таких обстоятельствах, при таком моральном уровне господствующих стремлений, как эти сейчас здесь?!) Я ответил:

— А вы за это время сожгли трактир госпожи Тизепхаузен. Как я слышал, со всеми проданными полку товарами, которые там находились.

— Да, — сказал Рихман, — и госпожа Тизенхаузен обвиняет, разумеется, Розенмарка.

— И на этот раз его?

— Ну да, то же самое говорилось и по поводу первого поджога. Что будто бы у розенмарковского Пеэтера видели поддельный ключ от трактира. Помните?

— Да, помню. Но я не знаю, кто, по ее словам, этот ключ видел?

— Преданный Крудоп, конечно, — сообщил аптекарь, — и правдоподобным это обвинение делает то обстоятельство, что Розенмарк своим трактиром соперничал с мызским. Ему хотелось избавиться от конкурента, чтобы полк пил у него.

— Но ведь полк-то на той неделе из города увели, — сказал я.

— Ну, а она утверждает, что в ту минуту, то есть когда огонь сунули под застреху, Розенмарку не было это известно. Той ночью полк еще находился в Раквере.

— Да-а… И вы полагаете, что для такого подозрения госпожи Тизенхаузен могли быть какие-нибудь основания?

— То есть как? — переспросил Рихман в недоумении.

— Ну, мог ли Розенмарк действительно?..

— Послушайте, — почти сердито воскликнул аптекарь. — Да никогда в жизни! О господине Розенмарке можно думать как угодно. Но разум в голове у него есть. На худой конец, он способен две-три сотни рублей вложить в какое-нибудь сомнительное прошение. И то в надежде, что оно себя оправдает. Если прошение удовлетворят, то тем скорее он станет ратманом, так ведь. Но ради счетов за выпитое полком… Ну какие уж там могли быть эти счета! На несколько сот рублей, и ради них пойти на поджог, нет! Для Розенмарка это было бы слишком большой аферой.

— Значит, это не больше чем фантазия госпожи Тизенхаузен?

— Несомненно. Фантазия у вашей госпожи вообще, мягко говоря, удивительно богатая. Разве вы этого не заметили?

— М-да. Чтобы это сказать, нужно иметь данные для сравнения с другими подобными старыми дамами. У вас, наверно, таковые имеются. У меня их нет. Но я хочу вам кое-что рассказать. Я ездил в Нарву с поручением найти учителя французского языка для наших баричей. Там будто бы был один свободный. Некто monsieur Дюфуа или Дюбуа. (Очевидно, моя собственная фантазия, в отличие от фантазии госпожи Тизенхаузен, была малопродуктивной. Ибо позже я сообразил, что не сумел для Рихмана придумать другой фамилии своему монсеньору, как ту, которую моя госпожа дала оказавшемуся свиньей маркизу, использовавшему ее откровенность в грозившей появиться книге.)