Рандом

 Я ни на миг не усомнился в правильности принятого решения. Вероятно, имелось зерно истины в тех словах, что в сердцах бросила Тая и мои практически каждодневные визиты к Дашке мало чем напоминали любовь. Скажу больше, не любовь к близким читаю я в глазах собратьев по несчастью. Наша жизнь начиналась от порога прежнего дома и вела туда же. Дашка – мой крест. И я его нес. Сам взвалил его себе на плечи и жаловаться на тяжесть ноши мне не хотелось.

Только повеситься. Иногда.

Тая, выступавшая в зале перед собравшимися с обвинительной речью, никогда не рассказывала о своих родственниках, но мне хотелось верить, что говорит она то, что думает. Голос девушки дрожал от сдерживаемых эмоций, ей удалось перетащить на свою сторону парочку старпёров. Имел ли значение незначительный перевес сил? В глубине души я догадывался, чем закончится голосование. Султану, сидевшему рядом с гаремом, слова Таи нравились. Я видел, как он настойчиво кивал, отмечая особо достойные места.

Алиска скучала, отсутствующим видом показывая, что не желает иметь отношения не только к гарему, но и к Султану. В немыслимом манто из трупов черт знает каких животных, она сидела на отшибе, разложив по меховым плечам тщательно закрученные волосы. Ей на ухо что-то говорил Даниил. Я уж не помнил, кто к кому подсел – она к парню или он к ней. Сильно сомневаюсь, что она займет место, пусть даже и определяющее, в гареме кавказца. Не тот человек, чтобы довольствоваться кем-то одним.

Неразлучная парочка Влада-Кир сидели в углу, недалеко от Алиски. Я с удивлением заметил рядом с ними Гопника. Он пытался что-то втолковать Владе, но она – безучастная – ни на что не реагировала. Мне опять некстати вспомнилась она – другая – точенная, хрупкая, голенькая, сидящая у меня на коленях, прижимающая к моему лицу нежные грудки. Раньше мне б светило лет восемь за подобную сцену, но сейчас…

Закона не было, но мораль, засевшая глубоко в сердце, осталась. Возможно, у меня одного. Я ощущал себя ни много ни мало, хранителем устоев. Особенно в том случае, если большинство решит пустить в расход беременную бабу. Однако отказать себе в удовольствии вспоминать круглую попку Влады я не мог. Хотя и перебивало теперь ту картинку белое лицо Кира, когда прибежал он ко мне, уговаривая снять Владу с крыши Исаакия. И позже – дрожащая девчонка, до физической боли напомнившая мне прежнюю Дашку – безутешно как маленькая, взахлеб рыдающая на моей груди. Тогда я отвел их к себе в логово, дал Владе успокоительного из своего безупречного аптечного арсенала. А потом мы с Киром до утра сидели в столовой, пока выпитое пиво не отправило нас в аут.

– Итак, голосуем! – наконец, услышал я принятое решение. – Напоминаю: цифра один – привести приговор в исполнение немедленно. Цифра два – дождаться родов. Ручки и бумага есть у всех?

Я оглянулся, в надежде разглядеть такое же снисходительное облегчение от окончания долгих дебатов в глазах господ присяжных. Но вокруг царила коллективная одержимость и заключалась она в желании вершить чужую судьбу, хоть так опосредованно определяя собственную значимость в мире, где от клопа зависело больше, чем от тебя.

Колюня притаился – я не подберу другого слова – в темном углу. Загорелый до черноты, худой настолько, что, казалось, трещала кожа, туго обтянувшая скулы, он выбрал место с краю в последнем ряду. Могильщик сидел неподвижно, уставившись в одну точку, явно находившуюся не вне, а внутри него и пока я к нему шел, меня не покидало ощущение того, что вместо разговора мне скорее предстояло констатировать смерть.

– Колюня, привет, - поздоровался я. Пара моих слов не заставила его вывернуться наизнанку – он по-прежнему разглядывал то, что засело у него внутри.

Я с шумом откинул сиденье и занял место прямо перед ним, в соседнем ряду. Ему пришлось вывалиться в реальность из того пограничного состояния, в котором он находился. И я бы определил шаткую границу ни между нормальностью и сумасшествием, в между шизофренией и паранойей.

– Как ты? – спросил я. Конечно, мне было с большой колокольни по-маленькому на все ответы Колюни, мне хотелось просто поддержать беседу.

– Привет, Макс, - прошелестел Колюня.

– Что думаешь по поводу Верки?

– Я нормально, - с опозданием на один уровень отозвался на мой прежний вопрос собеседник. – Думаю, что я в норме.

Мы помолчали. И я спросил снова.

– Что думаешь по поводу Верки?

– Верки? Так что же, - тихо заговорил Колюня. – Лучше уж быстрее.

– В смысле? Не дожидаясь родов? Вот не думал, что ты такой кровожадный.

– Скорей бы уж. Скоро они все будут с нами, - не слушая меня, заговорил он. – Или мы с ними, это уж как хочешь.

– Что ты имеешь в виду? Мертвые, наконец, восстанут и грядет Зомби-апокалипсис? – усмехнулся я.

– Зомби-апокалипсис давно идет. Ты же не назовешь их живыми.

– А ты, значит, считаешь их мертвыми?

– Мертвыми я считаю нас, - выдохнул Колюня. – Даже не так… Я считаю нас никем. Ничем. Да от насекомых на этой Земле зависит больше, чем от нас, - добавил он, подтверждая мои мысли.

– Так а что ты думаешь по поводу Верки? – я снова попытался направить его в нужное русло. – Ты за что голосовать будешь?

– Я бы… Но они не хотят.

– Кто «они»? Те, кто здесь собрался?

– Они не хотят ребенка. И его не будет – раз они так решили. От нас вообще не должно остаться ничего. Никого. Что остается от мусорщиков? Чистота. Так должно. Вы все поймете… Потом, после… Что у нас всех осталось немного будущего – дом. Тот дом, в котором следует навести порядок.

– Может и так, - меня внезапно охватило раздражение. Уж кого, а горе пророков у нас хватало и без Колюни! – Но я собираюсь просто жить. Не так, словно ничего не случилось – что я, дурак? Я способен… и принял новое. И собираюсь жить на полную катушку. Не думая о завтрашнем дне, о том, чем это все может закончиться, и насколько меня устроит этот конец.

Колюня меня не слушал.

– …ночью, - бубнил он одновременно со мной. – Когда я выхожу, они уже стоят. Их много. Очень много, я не могу их всех разглядеть. Они бледные, разные. Они смотрят. И что-то все время говорят. Не хором, знаешь, а так. Каждый в отдельности. Но все вместе. Сначала я думал, что одно и то же, а потом пригляделся – разное. Я уже запомнил… Многих. По именам – это я дал им имена. Если… им не лежится в могилах, разве я смогу их удержать? Или кто?.. Еще немного, и они заполнят город и вы – вы! – для вас не будет места. Они…

Он говорил. С каждым вдохом, словом, отдаляясь. Возвращаясь туда, где его ждали – к тем ордам незримых собеседников, что поселились у него внутри.

Я отвернулся. Одним шизиком стало больше. На этот раз, настоящим. Первый сумасшедший нового времени… Или второй, после Верки?

В зале стало шумно. Натаха обходила ряды, проверяя наличие канцелярских принадлежностей. Я тоже получил все, что мне причиталось.

Голосование неожиданно для меня завершилось быстро. Влепив Верке двойку, я вместе с Яровцом занялся подсчетами. Я готовил пылкую речь, где основополагающим было не «жалость», а «эксперимент», но она не понадобилась. Тридцать пять человек проголосовали за то, чтобы сохранить Верке жизнь, вручив ее заботам бабы Шуры. И одиннадцать человек проголосовали против. Яровец вошел в их число, я это знал.