Ранний плод - горький плод

— Малышка у Матильды, она ею занимается. Эта паршивка Клоди имеет привычку просыпаться на заре, а я, ты ведь знаешь... я люблю поспать.

Да, он знает. Ставни закрыты до десяти часов. Он всегда вставал и выходил на цыпочках из комнаты.

— А меня она совсем не беспокоит, — говорит Матильда. — Это гораздо приятнее, чем будильник. Пойди посмотри на маленькое чудо, только тихо: она спит.

У окна, в колыбели с белыми занавесками, Жильбер видит маленькое розовое личико с выпуклым лбом, кукольную головку, покрытую белым пухом, и два прижатых к ушкам крошечных кулачка.

— По-моему, она очень хорошенькая, — шепчет Жильбер.

Он не знает, что еще сказать, — как это глупо, так взволноваться при виде дочери.

— Она прелесть, — говорит Матильда. — Ты еще увидишь, какие у нее глазки. Она похожа на тебя, но глаза у нее зеленые, как у Франсины, и она все время улыбается.

— Она тебе нравится? — спрашивает Франсина. — Ты знаешь, я постаралась. — И она, смеясь, уходит, осторожно ступая, чтобы не греметь каблуками домашних туфелек.

— Ох, я совсем забыла про маленького испанца! — спохватывается Матильда и быстро спускается вниз.

Жильбер и Франсина остаются на втором этаже. Они входят в свою комнату, но уже много месяцев назад она перестала быть их комнатой. Теперь это комната Франсины, и Жильбер чувствует себя здесь как-то странно. Правда, здесь все те же ситцевые занавески с большими цветами, та же мебель в стиле Луи-Филиппа, секретер, комод, медные отверстия замков, но в открытых ящиках — кружева и шелка. На большом кресле, на шезлонге — всюду разбросано скомканное белье, платья, чулки, юбки.

— Садись, я сейчас наведу порядок, — говорит Франсина.

Жильбер отодвигает какие-то тряпки и садится на ручку кресла. Вообще-то он не любит беспорядка. Он вспоминает, как упрекал Франсину за так называемый хаос, но сейчас эти нежные цвета и тонкие ткани, это изящество очаровывают его. Вся комната пропитана духами Франсины. Жильбер с наслаждением вдыхает их аромат. «Пропитаться им, успокоиться... забыть все, начать все сначала... но ведь это не хлороформ», — думает Жильбер. Он старается вспомнить название духов, как будто речь идет о чем-то очень важном. Ах да, вспомнил — «Черный тюльпан». Это так глупо. Тюльпаны вообще не пахнут, а черные к тому же редко встречаются.

— О чем ты думаешь? — спрашивает Франсина и, не дожидаясь ответа, с одеждой в руках толкает ногой дверь в ванную. — Подожди, я через две минуты оденусь.

Жильбер заходит в ванную и озирается вокруг: на стенах — белые плитки с голубым рисунком. Он ищет пожелтевшую плитку внизу, под краном с горячей водой, — ту самую, которую Жорж расколол в детстве, запустив в нее ботинком. Она по-прежнему тут: пастух в большой соломенной шляпе перерезан коричневой линией поперек торса, и дерево, под сенью которого пасутся его бараны, составлено из мелких осколков.

— Ты увидишь, я сделала успехи, — кричит Франсина. — Если только я не займу первое место в этом году...

Шум воды, звон флаконов, какие-то предметы переставляются с места на место, запах мыла, лосьона, одеколона, крема, пудры. Жильберу хочется опуститься на пол, закрыть глаза, потерять сознание... забыться в сладостном небытии — ничего больше не видеть, ничего не слышать до тех пор, пока не настанет та единственная в жизни минута, которая принесет с собой аромат и нежность тела Франсины. Франсина, стиснутая в его объятьях, нежная, задыхающаяся пленница, прочной стеною отгородит его от войны.

Глава III Лето

Матильда стоит перед старой, чугунной, отделанной медью плитой и наблюдает за тазом с абрикосовым вареньем и кастрюлями, в которых готовится обед.

— Ты готовишь на этой старой плите? — спрашивает удивленный Жильбер.

Не оборачиваясь, Матильда отвечает:

— А что бы мы делали без нее? Баллонов с газом нынче не существует. Пока у нас еще есть уголь — его доставили мне, видно, в последний раз. И к счастью, благодаря сосняку есть дрова. Хотя, конечно, топить плиту в это время года несколько жарковато.

Матильда вытирает лицо углом голубого фартука. В крепкой руке она держит шумовку для варенья. Ее голые, мускулистые, загорелые руки покраснели от огня.

— Большое тебе спасибо, — говорит Жильбер, — большое спасибо за твою заботу о Франсине, о моей дочери, за все, что ты сделала здесь без меня. Я часто думал, как тебе было тяжело. Ни Франсина, ни Жорж не могли толком тебе помочь. Дом, хозяйство — все было на твоих плечах, и ты мужественно со всем справилась. Право же, Матильда, я восхищен тобой.

На этот раз Матильда оборачивается. Лицо ее раскраснелось, она улыбается, в ясных глазах светится лукавство.

— Война сделала тебя чересчур сентиментальным, милый Жиль. Я обожаю деревню и мою работу тоже. Это много живее, чем нотариальная контора Жоржа. Вся эта бумажная волокита, такие вещи мало интересуют меня. Так что благодарить не за что. И потом, ты знаешь, Гоберы нам в самом деле преданы, и мне было не слишком трудно. Здесь мы все-таки в привилегированном положении... во всяком случае, были до сих пор.

— А теперь? — спрашивает Жильбер.

— Теперь мы обязаны снабжать оккупантов. Они являются, подсчитывают, наблюдают, приказывают. Нам ничего больше не принадлежит. Приходится хитрить, чтобы скрыть от них курицу, барана, несколько яиц, фрукты. Они платят, но к чему деньги, если на них ничего не купишь? Иногда они соглашаются на обмен. Они мне дали сахарного песку, и благодаря этому я варю варенье. За молочного поросенка они дали мне пять литров масла.

Матильда устало разводит руками; вот так, надо соглашаться, играть и лгать. Она молча передвигает свои кастрюли, затем внезапно спрашивает:

— Как могли мы так проиграть, Жильбер?

Жильбер молчит. Вот уже много дней он задает себе тот же самый вопрос. Матильда поняла, что он не в состоянии ответить. И она, не говоря больше ни слова, поворачивается к своему тазу.

Через зарешеченное окно Жильбер видит голые стволы огромных платанов, часть парапета террасы, выложенного красными и белыми плитками, маргаритки, вазоны с цветами. Дальше он видит уже скошенные поля, белесые от палящего солнца. Сквозь нескончаемый стрекот цикад он слышит звуки, доносящиеся с фермы: лай собак, пение петухов, иногда скрип колес и цокот лошадиных копыт по булыжнику проселочной дороги. В кухню входит Хосе — он босиком и ступает тихо, словно кошка. Подходит к раковине и начинает мыть руки, не спуская с Матильды глаз. Как только она достает стопку тарелок, он кидается помогать ей накрывать на стол.