Ранний свет зимою
Шрифт:
— Вот это хорошо! — некстати проговорил Кеша.
— Да говорите же! — прикрикнула она.
Кеша посмотрел с опаской на ее пылающие глаза, на дрогнувшую верхнюю губу с темными усиками. Нежность и жалость охватили его. Он глубоко по-детски вздохнул и сразу выложил все.
Таня не заохала, не заплакала, только побледнела, и руки ее крепче сжали штакетник.
— Татьяна Михайловна, — робко подал голос Кеша, — вы не расстраивайтесь так. Ведь без улик взяли. Как есть чистым…
— А фараонам здорово попало?
— Одному морду набок своротили, другому подбили глаз… Говорят, четырех человек от нарядов
Таня слабо улыбнулась:
— Ну, спасибо, что пришли… Пусть только они ко мне сунутся!
Она подала Кеше руку. Он осторожно сжал ее холодные пальцы.
— Татьяна Михайловна… — У него сразу пересохло в горле. Он хотел сказать, что хочет быть с нею всегда, в радости и печали, что она удивительная, что такой больше на свете нет… И многое еще такое же необыкновенное. Но слова не шли с языка, хоть умри!
Таня улыбнулась лукаво и шепнула:
— Какой же вы! Прокламации клеить не боитесь, а девушке слово сказать…
Она схватила Кешину голову, притянула к себе и поцеловала сначала в один глаз, потом в другой.
Кеша всегда думал, что Таня выше его, а теперь, когда она стояла так, держа его голову, оказалось: они одного роста, и Кеше почему-то показалось это чрезвычайно важным.
Таня давно убежала в дом, а он все стоял у забора в совершенной растерянности.
…Рабочий поезд из нескольких наспех переделанных товарных вагонов, бегавший между Читой и Читой — Дальним вокзалом, возил на работу «деповщину». Почему-то называли поезд: «ученик».
Вагоны уже дребезжали на стрелках, когда Кеша бегом нагнал отходивший поезд.
— Поддай жару, Аксенов!
— Что твой гуран скачет! — кричали из вагонов.
На полном ходу он вскочил на тормозную площадку. Ему казалось, что он догнал бы и курьерский — столько силы и ловкости было у него сейчас.
А между тем стояло обычное читинское утро с холодным туманом, плавающим над рекой, и ослепительным солнцем, поднимавшимся в безоблачном небе.
Как ни был занят своими мыслями Кеша, он все же не мог не обратить внимания на смех, доносившийся из вагонов. Рабочие высовывались в окна и осыпали нелестными замечаниями полицейских, которые трудились в поте лица, соскребая с заборов расклеенные ночью прокламации.
…Какое утро! Какое удивительное утро!
Днем Таня пошла в участок. Там ей сказали, что брата отправили в городскую тюрьму, передачи ему запрещены и вообще пусть она не беспокоится: с ним поступят по закону.
— Вот потому-то я и беспокоюсь! — дерзко ответила Таня.
На ночь она закрыла дверь на засов, а спать все-таки не могла.
Уже после полуночи, услышав, что в палисадник кто-то вошел, Таня встала с постели и выглянула в кухонное окно: внизу стоял пристав в шинели, перетянутой ремнями. Руку он держал на кобуре револьвера. Еще двое или трое поднимались на крыльцо.
На полу кухни около окна стояло ведро с мусором. Девушка неслышно распахнула створки окна и вывернула ведро.
Пристав отскочил, отчаянно ругаясь.
— Ох, скажите, и зачем это вам под окном в эту пору стоять! — воскликнула Таня.
— Отворите! — яростно закричал пристав.
Таня открыла дверь.
Увидев красивую барышню в домашнем платье, Потеха смягчился:
— Простите, что
мы ночью… нарушаем покой. Долг службы…— Известно: лес для волков, ночь для воров, — ответила Таня.
Обыск кончился, когда за окном стоял уже день, светило солнце.
— Что, напрасно потрудились? — спросила Таня, подписывая протокол.
— Не совсем напрасно, — ласково ответил Потеха. — Собирайтесь с нами, барышня!
В городе снова появились прокламации. Такого же содержания, как прежние: призывали рабочих праздновать Первое мая.
Билибин поневоле сделал печальный вывод, что на воле остались люди, владеющие техникой. Арестованные не отвечали на вопросы, агентура не могла указать, где печатаются прокламации. Повинуясь упрямому предчувствию, Билибин продолжал поиски нелегальщины в квартирах арестованных.
И снова подымали половицы, выдвигали ящики столов, прощупывали подушки…
В квартире никого из хозяев не было. Требовалось пригласить понятых. Из соседей грамотным оказался только старик извозчик Мартьян Мартьяныч Лукаш. Вторым понятым пригласили писаря из участка. Не по правилам, но не тащить же с собой штат понятых! «Да все равно дело безнадежное», — решил молодой жандармский офицер, производивший обыск.
Он сидел за столом, куря папиросу за папиросой, и сердито торопил полицейских. Повторный обыск, конечно, не даст никаких результатов. Всегда его посылают на безнадежные операции. Изволь заниматься ерундой, вместо того чтобы ужинать в «Бристоле»!
Его раздражал толстый, пожилой городовой, бестолково тыкавшийся по комнате.
— Шевелись ты, корова! — прикрикнул на него офицер.
Толстяк испуганно попятился, толкнул стол. Посыпались какие-то флаконы, коробки… Небольшое зеркало, вдребезги разбитое, валялось у ног офицера.
«К несчастью», — суеверно подумал он, нагибаясь.
Тонкая фанерка, прикрывавшая заднюю стенку зеркала, отделилась, за ней обнаружился уголок какой-то бумаги.
Жандарм потянул за этот уголок и вытащил аккуратно сложенные тонкие листки.
Дрожащими пальцами он подкрутил фитиль лампы…
В его руках были заграничные прокламации.
Глава VII
МАЕВКА
Первого мая 1902 года в Чите стояло ненастье. Ночью Иван Иванович несколько раз выходил за ворота и смотрел вдаль. Поземный туман рассеялся задолго до того, как загорелась багрово-красная заря. К непогоде!
С утра пошел сильный холодный дождь. Косые струи, поддуваемые ветром, словно жгутами секли ивовые кусты в раннем цвету, толпящиеся у подножия сопки. На вершине еще лежал снег, длинными острыми языками облизывал пологие склоны. Серое весеннее утро походило на зимние сумерки.
— Худо! Не придут! — Алексей снял картуз, с силой ударил им о колено, брызги разлетелись во все стороны. И это как будто окончательно убедило Гонцова.
— Не придут! — повторил он с ожесточением. — Не придут, гураны рогатые! По избам сидят, чаи хлещут! Господи, и зачем только меня сюда занесло?
Кеша смущенно опустил глаза: никогда еще ему не приходилось видеть Гонцова в таком расстройстве.
Иван Иванович, поставив стоймя свой брезентовый балахон, укрылся в нем, как в будке. Махорочный синий дымок уютно, по-домашнему вился из-под капюшона.