Раны любви

— Исключили?

— Да, — твердо ответил Костя, — и мне теперь ничего не остается делать, как броситься с мола.

— Сядем, — сказала девушка, помолчав.

Костя сел рядом с ней. Ему так хотелось поближе сесть к девушке, коснуться ее тонкого плечика, ощутить на своем лице трепетанье локона ее каштановых волос… Обнять… Нет — он не смел бы обнять…

— Как вас зовут? — спросил он ее наконец.

— Марийка…

— Марийка, Марийка!..

Костя посмотрел на нее робким взглядом и видит:

Длинные ресницы трепещут. Закрывают большие, большие глаза, а глаза не слушают ресниц и смотрят вперед, круглые, странные, горящие.

— Марийка, простите меня. Дайте мне якорь. Я весь день думаю об этом сегодня.

Марийка повела плечом, вздрогнула.

— Отчего вы такой нехороший?..

Костя сказал:

— Если бы вы знали, как я хочу быть хорошим…

— Неправда. Моя тетя Анна Васильевна бывает у ваших в соборном доме. И она говорила, как вы мучите отца и мать… Не ночуете дома… Убегаете… Откуда-то достаете деньги… Дома у вас плачут… А теперь исключили…

И Марийка повернула к нему свое побледневшее личико и по побледневшему личику струятся слезки, маленькие, дробные, как капли осеннего дождя…

— Все это правда, — отвечает Костя. — Но ведь меня никто не любил.

— Даже отец и мать?

Костя чувствует, что солгал, но ему не хочется оставить позицию, возбуждающую жалость.

— Меня не любили в гимназии… У меня нет товарищей. Нет друзей…

Марийка молчит. Видно, борется. Что-то хочет сказать. Но сдерживается. И опять наступило надолго молчание…

А Костя успокоился и, жадно глядя, на ее тонкие плечики и крохотную, еле-еле видную грудь, осторожно придвинулся к ней и зашептал.

— Если бы вы знали все, если бы вы знали все, Марийка…

Девушка не посторонилась, а еще плотнее прижалась к нему. Так жалко его, бедного. Он страдает… Надо его утешить…

А Костя, возбуждаясь этой близостью и горя все больше, шептал ей:

— Везде гадость, Марийка, везде люди скверные. Учителя, — так это мерзость. В гимназии у вас преподают идиоты без сердца… Дома у меня никого, никого… Родители? Так они старые… А я один… Если бы вы, Марийка, помогли мне…

И Костя жадно обнимает ее за талию и крепко привлекает к себе, и уже ищет привычным движением губ ее губы и слышит ароматный запах ее уст…

Но резкое движение, — и Марийка уже на ногах.

— Как вы смеете?

Звенит тоненький серебряный голосок. Дрожит в нем гнев и злоба. И оглушенный сидит Костя, не понимая, что случилось…

— Марийка… Марийка…

— Молчите, гадость вы этакая… Как вы смели меня трогать?..

Костя встает.

— Не смейте, садитесь.

Костя покорно садится.

— Но что я сделал? — шепчет он.

— Что сделали?! Как вы смеете меня трогать!

Она смотрит воспаленным пытливым взором, наклонившись к нему, и искривив лицо в гримасе отвращения.

— Понимаете, вы мне противны… Мне противно физическое прикосновение мужчины…

И Марийка с той же гримасой отвращения бежит по саду быстрыми, мелкими шагами и скрывается среди теней деревьев…

Костя сидит, как у края пропасти.

И решает, что теперь уже поздно; что теперь пора шагнуть в нее…

VII

Через полчаса Костя сидел в Красном переулке в кабачке у Нухима.

Герб он снял. Пряжку на куртке с литерами гимназии перевернул. Сидел он гордо и красиво. Метали искры глаза. Яркий румянец переливался волнами то гнева, то застенчивости… Губы кровянились от непрерывных, ревнивых укусов острых зубов. Бешенство овладело его сердцем. И сидел он и ждал, как царь…

Только что с посыльным он отправил письмо домой.

«Бросаю проклятый родительский дом. И проклинаю вас. С детства вы мне давали все: забавы, деньги… Капризы мои исполняли… А меня вы не любили, когда страдал, вы меня ругали… А сегодня и последняя моя надежда утонула… Я убегаю далеко. Черти меня не отыщут, — не только вы… Прощайте. Потому, что я погибну»…

Он смаковал содержание этой записки и долго любовался буквами, прежде чем отправить письмо.

И еще одно письмо отправил он.

Ко всем своим знакомым проституткам.

И ждал их.

И вот пришли они к Нухиму.

Все радостные, все жадные, нетерпеливые.

И видя, что слишком много женщин собралось тут, все они закипели гневом ревности, ругались непристойно, но все-таки оставались.

На столе уже было много вина и закусок.

— Пейте, пейте, — кричит Костя возбужденно и весело, — у меня много денег.

Сначала неловко, а потом все смелее и смелее стали пить и есть. Развязались языки. Посыпались сальные остроты. Кабацкое словоблудие наполнило низкую комнату.

Но все же не было настроения. Не того хотелось Косте. Хотелось всех споить. Заставить раскрыться и раздеться. Раздеть душу и тело. И чтобы все говорили про гадость свою. И чтобы все показывали гадость своего тела…

«Не смей прикасаться… Мне противно физическое прикосновение мужчины».

О, проклятие… Я покажу ей, как противно. Я ее поймаю в Ботаническом саду, брошу в траву и буду издеваться до тех пор, пока хватит сил…

А другой голос пел молитву.

Она так хороша. Как прекрасны ее глаза. Как нежен ее тихий голос. Прильни к ней. Она чистая, святая. Она никого не знала. Ей все улыбается. Она жалеет. Она плачет сейчас… Плачет…

Подернутыми влагой глазами оглядывает свою компанию Костя. И отвращение пронизывает его душу.

Хочется ему крикнуть грозные, бранные слова, разбить все физиономии, ногами пройтись по всем душам, загадить их еще больше и успокоиться, впившись в чье-либо сердце своими острыми зубами…

А Марийка наклоняется и шепчет:

— Полно, полно, дорогой, измученный… Где твой свет? Ты видел его в ночь светлую, прекрасную, в ночь Святого воскресенья… Вспомни, как ты христосовался со всеми и как ты хотел поцеловать меня сегодня… Успокойся, родной… Я приду к тебе… Я поглажу мягкою рукой по твоему сердцу… Я прильну к тебе любовно… Будь чистым…

— Не хочу, не хочу! — громко кричит Костя. — Не хочу!..

И на мелкие клочья рвет свою фуражку, топчет ногами герб, бросает куда-то в пространство пояс и опять кричит возбужденно и страстно: