Раскрыть ладони

Диннн! Донн! Диннн! До-донн! Удары, одиночные и сдвоенные. Дядя сам выбирает, как действовать. Ему виднее. Он тоже чувствует сталь руками. Почти как я обращаюсь с чарами. Так что, мы оба — волшебники, каждый в своем неповторимом роде…

Брусок постепенно превращается в полосу, с одного края вытягивается больше, с другого меньше, тяжелеет будущая пята, становится все заметнее дуга изгиба.

— Одной водой обойдемся? — голос дяди находит щелочку в трелях звонких ударов.

— Да!

— А не рискованно? Нам же отпускать еще не один раз…

— Выдержит!

Пар над бадьей шипит, но не злобно, а радостно, с остервенением увлеченного игрока. Клинок стынет, и все повторяется снова, снова и снова, пока занавеси не успокаиваются и не смыкаются вокруг стального клыка. Чары впаяны. Теперь можно и отдохнуть, предоставив доводку заказа братцам. Они справятся, я верю. Или хочу верить.

Дядя хлопает меня по плечу, приглашая покинуть душный храм кузни:

— Выйдем, поговорим?

— Пожалуй.

В кухне нас обоих ждет бадья ничуть не меньших размеров, чем подвальная. Мы окунаемся в нее по очереди, смывая с себя пот, перемешанный с гарью и стальной крошкой. Грубоватый холст чистой рубашки неприятно саднит ставшую вдруг чересчур чувствительной кожу, но где-то под ней, глубоко-глубоко, так же обиженно ерзает в колючих объятиях неизбежности сердце.

Дядя набивает трубку и тянется за лучиной:

— С тобой происходит неладное.

— С чего вы взяли?

— Да я не беру. Я вижу.

Это верно. Видит. Потому что знает меня уже много не самых радостных лет.

— Все как обычно.

— Разве?

Он не пытается меня расспрашивать, скорее всего, лишь хочет убедиться в правильности собственных выводов. Не лезет в душу. И за такое отношение я всегда буду благодарен Туверигу.

— Ну… почти. Мне снова не повезло.

Молчание, наполненное размеренным попыхиванием.

— Справишься?

Думаю, тщательно взвешивая все «за» и «против».

— Нет.

— Помочь?

— Спасибо. Я сам.

Сильные пальцы с коротко остриженными ногтями ласково поглаживают трубку:

— Снова ершишься?

Не отвечаю, потому что ответа не требуется.

— Гордые вы, без меры… Карлин таким же был, точно таким. Помню, я еще совсем мальчишкой был, и уже радовался, что меня Даром обделили. Вроде и не понимал ничего толком, а радовался. И теперь радуюсь.

— Почему?

— Потому что мне есть, чем гордиться. Я свои гордости обнять могу, приголубить… Ну и отшлепать, если провинятся. Они настоящие, понимаешь? Живые. Рядом ходят. А чары ваши… — Рука поднимается и падает усталым взмахом. — Дурь одна, обычному человеку даже не видная.

И мне не видная. Только я до сих пор боюсь посторонним в этом признаваться. И ненавижу тех, кому известен мой секрет, хотя и для стыда вроде повода нет. Никто из магов не смог бы войти в ту залу. Никто. Только я. Потому что для меня в бесконечности магии царит вечная ночь, и двигаться я могу только на ощупь.

— Что же вы тогда меня в кузню все зовете и зовете?

Тувериг ухмыляется:

— Да уж не из-за чар твоих, не надейся! Хотя многие верят, что с чарами железо становится крепче. Ну и пусть их… А тебя зову, потому что ты никогда ни единую заготовку не запорешь.

— Ой ли?

— Верь, не верь, а не спорь! Ты словно чувствуешь, куда и как ударить нужно. Чувствуешь ведь? То-то! И знатным кузнецом мог бы стать, если бы с пыльными книгами не возился ночи напролет.

Кузнецом? Да уж, завидная участь. Я всегда мечтал о большем. О том, чтобы меня признали в том искусстве, которое выберу сам. Сделал неверный выбор? Возможно. Но теперь уже поздно отступать. Я родился магом и умру им.

— У вас помощников и так хватает.

— Эх, молодой ты еще…

— И глупый?

Дядя согласно пыхнул трубкой:

— А тот как же? Вот доживешь до моих лет, будешь всякий раз жалеть, как встретишь человека, не своим делом занимающегося. Ой, как жалеть будешь! Тогда мои слова и вспомнишь.

— Ну какой из меня кузнец? Я к кузнечному ремеслу не…

— Приучен? Так мы быстро, на два счета!.. Да шучу я, шучу, не злобствуй. Знаю, что не будешь больше требуемого молотом махать. Ты лучше скажи, что на этот раз стряслось?

— Да нелепица… И сам не понимаю, в чем дело. Меня через два дня судить будут.

— За что же?

Недоумеваешь, да? Не понимаешь, как я мог нарушить закон? А я и не нарушал.

— За кражу.

— Я же тебе говорил: нужны деньги, всегда ссужу.

— Ой, спасибо, дядюшка! Верите вы в меня… даже словами трудно описать, как.

— А не надо шататься по всяким закоулкам и брать заказы невесть у кого. Сколько раз я тебе о своем приятеле Митрисе говорил?

Вздыхая, признаю:

— Много.

— Я бы перед ним словечко замолвил, а он бы меня послушал. И была бы у тебя служба, пусть не слишком гордая, зато надежная.

Ага. Точить ковыряльники для городских стражников. С утра и до вечера. Видел я этих выщербленных уродцев… Клинки, имею в виду. Хотя их хозяева не лучше. И дышал бы я той же самой пылью, только еще с примесью стали. А доходы были бы такими же грустными.

— Сильно увяз-то?

— Ага. Похоже, отправят на каторгу.

Дядюшка оторвал трубку от губ и начал прикидывать:

— Если на каторгу, то лучше на север, там можно знакомцев найти и уговориться, чтобы тебя кайлом махать не заставляли… А если на юг… Ничего, придумаем что-нибудь. Пару годков посидишь тихо-мирно, тебя и отпустят.

М-да, хорошо, когда у тебя есть заботливые родственники! Тьфу. Моя невиновность даже дядю не интересует, что уж говорить о судье? Зато после приговора для меня уже куча дел припасена. И не поймешь, как причудливо в голове у Туверига перемешаны желание устроить жизнь племянника и добиться своей маленькой выгоды, но смесь поистине ужасающая… Только понять его можно, и легко. Не надо тянуться за птицей в небе, если у тебя под ногами добро лежит, нужно только нагнуться — вот каков девиз моего дяди. Нет, даже не так: обоих дядьев. А то, что, нагибаясь, кому-то поклон отвешиваешь, нестрашно. Главное, чтобы пинок под зад не получить.