Расплата

Лампа потухла, и они очутились в темноте. Петер встал, грохоча башмаками, подошел к раздвижным дверям, открыл их, прошел в гостиную и глянул в щель между шторами. Из гостиной потянуло спертым, холодным воздухом.

— Кого-то застрелили, там кто-то лежит, — сказал он и быстро прошел в коридор.

— Петер! — крикнула мать, и Антон услышал, что она пошла за Петером.

Тогда и он вскочил и побежал к эркеру, безошибочно уклоняясь от столкновений с мебелью, которую не видел уже несколько месяцев, да и теперь тоже не видел: кресла, низкий круглый столик с кружевной скатертью, покрытой стеклом, сервант, где стояли фаянсовое блюдо и портреты дедушки и бабушки. И шторы, и подоконник оказались страшно холодными; так как в комнате давно не жили, ничье дыхание не украсило стекол ледяными узорами. Луны не было, но обледенелый снег светился в сиянии звезд. Сперва Антон решил, что Петер их разыгрывает, но тут он поглядел в левое боковое окно эркера и — увидел.

На середине пустой улицы, против дома Кортевегов, лежал велосипед; переднее колесо его, вывернутое вверх, еще крутилось. Пройдут годы, и такой кадр появится чуть не в каждом фильме о Сопротивлении — для усиления драматического эффекта. От дома к дороге, прихрамывая, пробежал Петер. Большой палец левой ноги у него уже целую неделю нарывал, и мать вырезала из ботинка в этом месте кусочек кожи. Он опустился на колени возле человека, неподвижно лежавшего на мостовой рядом с велосипедом. Правая рука человека покоилась на краю тротуара, словно он расположился отдохнуть. Антону видны были начищенные черные сапоги с железными подковками на каблуках.

Мать, стоя на пороге, громким шепотом позвала Петера и велела ему немедленно вернуться домой. Петер поднялся, посмотрел направо и налево, затем снова на мужчину и захромал назад.

— Это Плуг, — сказал он, входя в дом, и Антон уловил в голосе брата скрытое торжество. — Мертвехонький, если хочешь знать.

Антону было всего двенадцать, но даже он знал Факе Плуга, главного инспектора полиции, известного всему Харлему убийцу и предателя. Плуг проезжал мимо них регулярно, на работу и домой, в Хеймстеде. Ореол насилия, ненависти и страха окружал этого крупного широкоплечего мужчину с грубым лицом, в коричневой спортивной куртке и рубашке с галстуком, носившего черные эсэсовские галифе и сапоги. Его сын — тоже Факе — учился с Антоном в одном классе. Антон смотрел на сапоги. Конечно, он их узнал. Отец иногда привозил Факе в школу, усадив на багажник своего велосипеда. Когда он приближался, все замолкали, и Плуг насмешливо оглядывался. Но он уходил, а Факе, потупившись, плелся в школу, и нужно было видеть, как трудно ему приходилось.

— Тони? — позвала мать. — Немедленно отойди от окна.

В самом начале учебного года, когда никто еще, собственно, не знал его, Факе явился в школу в голубой форме юнгштурма и черной фуражке с оранжевым верхом [6] . Это было в сентябре, вскоре после Шального Вторника [7] , когда все думали, что союзники вот-вот войдут в Голландию, и большинство членов НСД и коллаборационистов бежало к немецкой границе, а некоторые — и того дальше. Факе сидел на своем месте, совсем один в пустом классе, и доставал книги из сумки. А г-н Бос, учитель математики, стоял на пороге, держась рукою за косяк двери, чтобы больше никто не мог войти в класс; тех, кто успел сесть на свои места раньше, он вызвал в коридор. Он крикнул Факе, что не будет давать урок ученикам в форме, что такого никогда не было и не будет и что Факе должен пойти домой переодеться. Факе ничего не отвечал и тихо сидел на своем месте, не глядя по сторонам. Директор протиснулся сквозь толпу к учителю и шепотом уговаривал его прекратить скандал, но г-н Бос не слушал его. Антон стоял впереди и смотрел из-под руки учителя на одинокую спину Факе посреди пустого класса. Вдруг Факе медленно повернул голову и поглядел прямо на него. И Антону стало его жалко — никого и никогда не жалел он так. Конечно, Факе не мог пойти домой переодеться, раз у него такой отец! И, неожиданно для себя, Антон поднырнул под руку г-на Боса, вошел в класс и сел на свое место. Учитель не протестовал больше, а когда уроки кончились, директор остановил Антона в вестибюле и шепнул, что, быть может, он спас жизнь г-ну Босу. Антон не понял, к чему был этот комплимент; директор никогда больше не заговаривал об этом, и дома он тоже ничего не рассказывал.

6

Такую форму носили в Голландии во время войны члены молодежной фашистской организации.

7

Шальной Вторник (Dolle Dinsdag) — 5 сентября 1944 года. Провинция Северная Голландия, в состав которой входит Харлем, была освобождена союзниками только 5 мая 1945 года.

Тело в канаве. Колесо остановилось. А надо всем — величественное звездное небо. Глаза Антона привыкли к темноте, он видел теперь намного лучше. Орион, поднявший свой меч, Млечный путь, одинокая, ярко светящаяся планета — наверное, Юпитер. Никогда небо над Голландией не было таким прозрачным. На горизонте медленно двигались, то расходясь, то пересекаясь, лучи прожекторов, но самолета не было слышно. Антон заметил, что все еще держит в руке игральную кость, и сунул ее в карман.

И только он собрался отойти от окна, как увидел г-на Кортевега, который вышел из дому вместе с Карин. Кортевег схватил Плуга за плечи, Карин — за сапоги, и ей пришлось пятиться задом, когда они потащили тело.

— Поглядите-ка скорее, — сказал Антон.

Мать с Петером подошли и увидели, как соседи положили труп перед их домом. Карин и Кортевег побежали назад, и Карин бросила на тело Плуга его упавшую фуражку, а ее отец подкатил к нему велосипед. Затем они исчезли в «Сюрпризе».

В гостиной Стейнвейков все застыли, словно онемев. Набережная снова была пуста, как несколько минут назад, но все изменилось необратимо и страшно. Мертвец лежал, закинув руки за голову, в правой — револьвер. Длинное пальто Плуга приподнялось и завернулось, как будто он летел с большой высоты. Антон ясно мог разглядеть теперь крупные черты его лица и гладко зачесанные, почти не растрепавшиеся волосы.

— Черт побери! — крикнул вдруг Петер срывающимся голосом.

— Эй, мальчик, полегче, — отозвался голос Стейнвейка из темной столовой. Он так и не встал из-за стола.

— Они положили его перед нашим домом, эти мерзавцы! — крикнул Петер. — Господи Иисусе! Его надо немедленно убрать оттуда, пока боши не подоспели!

— Не вмешивайся, — сказала г-жа Стейнвейк. — Мы не имеем к этому никакого отношения.

— Никакого, вот только лежит он теперь у нас под дверью! Почему они это сделали, как вы думаете? Да потому что тех, у чьих дверей найдут труп, боши арестуют. Как этих, с Лейденской набережной.

— Мы не сделали ничего дурного, Петер.

— Как будто их это волнует! Вот-вот боши придут! — Он двинулся к двери. — Пошли, Антон, быстро, мы должны успеть.

— Совсем с ума сошли! — крикнула г-жа Стейнвейк. Она поперхнулась, откашлялась и выплюнула гвоздику. — Что ты собираешься делать?

— Переложить его обратно или подсунуть г-же Бёмер.

— Г-же Бёмер? Как такое пришло тебе в голову!

— А чем г-жа Бёмер лучше нас? Г-жа Бёмер точно так же не имеет к этому никакого отношения! Жаль, река замерзла. Ну, да что-нибудь придумаем.

— И думать нечего!

Г-жа Стейнвейк тоже вышла из комнаты. В неясном свете, который проникал через окно над входной дверью, Антон увидел, что мать загораживает собою дверь, а Петер пытается оттолкнуть ее в сторону. Он слышал скрежет ключа в замке, слышал, как она кричала:

— Виллем, да скажи же что-нибудь!

— Да… да… — доносился из столовой голос отца. — Я…

Вдалеке снова прозвучали выстрелы.

— Шлепни они его чуть позже, и лежал бы теперь возле г-жи Бёмер! — крикнул Петер.

— Да… — мягко сказал Стейнвейк каким-то чужим, ломким голосом. — Но этого не случилось.

— Не случилось! Возле нас этого тоже не случилось, и тем не менее — вот он, лежит здесь! Я перетащу его назад. Я и один справлюсь.

Он бросился к задней двери, но споткнулся о сложенные матерью в коридоре чурочки и ветки — жалкие остатки деревьев, когда-то росших на пустыре, — и вскрикнул от боли.

— Ради Бога, Петер! — закричала г-жа Стейнвейк. — Ты рискуешь жизнью!

— Это вы рискуете жизнью, а не я, черт побери!

Пока он поднимался с полу, Антон успел запереть кухонную дверь и бросить ключ в темный, заваленный дровами коридор; затем побежал к входной двери и проделал то же самое с ключом от дома.

— Проклятье! — крикнул Петер, чуть не плача. — Да вы все с ума посходили!

Он вышел в столовую, рывком раздернул шторы и уперся здоровой ногой в те двери, что вели в сад. Треснула газетная бумага, которой были заклеены щели, двери распахнулись, и Антон увидел силуэт отца — темный призрак на фоне белого снега. Он так и сидел за столом.