Расплата

— Все что хочешь, подонок, если только ты мне поможешь.

Они договорились на половину двенадцатого; ассистентки не будет, она тоже ушла на демонстрацию, но врач его дождется.

Таким образом, срывалась поездка на выходные в Гелдерланд, о которой он мечтал, вернувшись из Германии. Он предложил Лисбет ехать вдвоем с Петером, но та и не подумала его послушаться. Как медсестра, держала она перед ним блюдце с круглым белым фильтром от кофеварки: на нем лежала сухая коричневая веточка в сантиметр длиной, которая заканчивалась маленькой чашечкой с шариком.

— Что это?

— Гвоздика. Ты должен положить ее в дупло. Так всегда делали в Индии.

Он растроганно, чуть не плача, прижал Лисбет к себе, и это показалось ей чрезмерным.

— Ладно, Тон, ну что ты.

— У меня, увы, нет дырки в зубе, я не знаю, почему он болит, но я ее съем.

Съесть ее он, однако, не смог, потому что не мог жевать. Петер смотрел, как он бегал по дому с открытым от боли ртом — ну, в точности «Разиня» [97] над дверью аптеки. Он подумал о демонстрации в защиту мира, в которой ему предстояло участвовать. Ожидалось, что она будет крупнейшей в Европе, он читал об этом, но ему и в голову не пришло бы пойти туда: он просто принял это к сведению, как принимал прогноз погоды. Так уж устроен человек. Приближался двухтысячный год, и страх круглого числа явился вновь, как тысячу лет назад. Атомные бомбы существовали для устрашения, а не для использования, и для сохранения мира. Если отменить эти странные штуки, то увеличится вероятность войны с обычным оружием, что все равно приведет, в конце концов, к использованию атомного оружия. С другой стороны, он чувствовал себя неуютно от заявления того старика из Америки, что возможна ограниченная ядерная война, и именно в Европе, где она тогда стала бы тотальной. На что старик из России ответил, что об этом не может быть и речи, потому что он в любом случае уничтожит Америку, чем очень успокоил Антона. Но и это означало то же самое: ядерное оружие нельзя отменить.

97

Голова в чалме или феске с разинутым ртом, которая, по традиции, до сих пор часто украшает фронтоны аптек в Нидерландах.

Он выпил ромашковый чай, который заварила Лисбет, и попытался скоротать время на диване, решая криптограмму. Поможет ли Солнечный Бог дать более ясное описание этого бардака? Шесть букв. Похоже, он был не в состоянии думать, если челюсти его не соприкасались. Антон тупо смотрел на вопрос, чувствовал, что вряд ли он был трудным, но ничего не приходило ему в голову. Кабинет зубного врача находился неподалеку от дома, где он жил раньше, и в одиннадцать часов он решил пойти туда пешком.

Было холодно и пасмурно. Страдая от боли, шурупом ввинчивавшейся в его челюсть, Антон шел по оживленным улицам; в вышине кружил вертолет. Он дошел до места, где движение было перекрыто: не ходили ни машины, ни трамваи. Кажется, весь центр был оцеплен; люди шли по тротуарам и по мостовой, все в одну сторону, многие несли транспаранты. Были даже иностранцы; он встретил группу воинственного вида людей в тюрбанах, широких штанах и портупеях, на которых не висело, правда, ни пистолетов, ни сабель, — может быть, это были изгнанные курды, — которые шли мягким шагом, как ходят жители пустыни, смеялись и пели и несли транспарант с текстом на арабском: если даже они призывали к джихаду, священной войне, никто никогда бы этого не узнал. Скоро улицы были полны народу, как в мае сорок пятого. Толпы тянулись со всех сторон к площади у Государственного музея. Мысль о том, что ему вот-вот придется присоединиться ко всем этим людям, усилила его зубную боль. Все, что угодно, могло случиться в этой толпе: могла начаться паника, могли начать действовать прово — сейчас в Амстердаме все было возможно! Кроме вертолета в воздухе, к счастью, нигде не было видно полиции.

Дойдя до кабинета врача, он позвонил. Дверь никто не открыл, и, чуть дрожа от холода (или от чего-то другого), он остался ждать на тротуаре. Бог Солнца был, конечно, Ра, это-то понятно. Рафаэль? Растить? Это было рождение бога. Расписывать? Это была попытка Бога Солнца описать весь этот бардак на бумаге… Вдали толпа непрерывным потоком пересекала улицу, на которой он стоял. Врач, наконец, подошел — прошло всего несколько минут, — неуклюже ступая, держа под руку жену, и расхохотался:

— Да ты просто цветешь!

— Смейся-смейся, — сказал Антон. — Ну, Геррит-Ян, ты и хорош. Пациентов шантажируешь.

— Все для пользы человечества. Полностью в духе Гиппократа.

По случаю демонстрации он нарядился в феодальный охотничий костюм: зеленая, грубого сукна, куртка, под ней зеленые бриджи и темно-зеленые чулки. Его ортопедический башмак благодаря костюму был особенно хорошо заметен. Когда они вошли в кабинет, зазвонил телефон.

— Не может быть, — сказал Ван Леннеп. — Неужели еще один?

Но это была Лисбет. Петер все-таки хочет пойти на демонстрацию. Антон предложил ему доехать на велосипеде до кабинета врача и подождать на улице. Ван Леннеп бросил свою куртку на письменный стол ассистентки:

— Давай-ка посмотрим, дружок. Который?

Жена его тем временем пошла в туалет — во время демонстрации у нее не будет такой возможности, — а он направил лампу в рот Антону и пальцем потрогал зуб. Боль немедленно отдалась в голове Антона. Врач взял серую бумажку, положил ее на зуб и велел, чтобы он осторожно сжал зубы и подвигал их взад и вперед. Потом посмотрел еще раз и снял бормашину с крючка.

— Как профессионал, — сказал Антон, — я смог бы по достоинству оценить укол.

— С ума сошел. Ничего такого нет. Открой рот.

Антон сплел пальцы — и в течение двух или трех секунд смотрел на седые, причесанные на косой пробор волосы, терпел боль и слушал шум, после чего Ван Леннеп сказал:

— Закрой рот.

Произошло чудо. Боль скрылась, исчезла, как будто ее никогда не было.

— Как это так, скажи на милость?

Ван Леннеп повесил бормашину и пожал плечами.

— Маленькая перегрузка. Он немножко вылез вверх. Это возрастное. Прополощи, и пойдем.

— Как, уже все? — удивленно спросила жена врача, входя в комнату.

— Наверно, он думает, — сказал Ван Леннеп с кривой усмешкой, — что наш договор теперь недействителен. Но тут он ошибается.

На улице, пока они ждали Петера, Антон сказал:

— А знаешь, Геррит-Ян, сегодня ты во второй раз за время нашего знакомства требуешь от меня политических действий. Разница только в том, что на этот раз ты и сам в них участвуешь.

— А что было в первый раз?

— Тогда ты считал, что я должен записаться добровольцем в Южную Корею и участвовать в борьбе христианского Запада против коммунистических варваров.

Жена Ван Леннепа едва не подавилась от смеха, а сам он молча посмотрел на Антона. С соседних улиц слышался рев громкоговорителей.

— Знаешь, в чем твоя беда, Стейнвейк? У тебя слишком хорошая память. Из нас двоих шантажист ты, если уж говорить откровенно. Я вовсе не стал коммунистом, как ты, возможно, думаешь. Как я мог бы? Из гульдена не выкроишь риксдалер. Но ядерное оружие — это самая большая опасность для человечества. Ты должен рассматривать это как своего рода нападение из outer space [98] ; человечество только используется ими. Каждая новая волна вооружений преподносится как ответ на действия противника, который, в свою очередь, тоже на это отвечает. Они непрерывно перекладывают ответственность друг на друга, и так растет количество этих штук — и в один прекрасный день они выйдут из-под контроля, это так же точно, как то, что этот дом стоит на этой улице. Это статистически неизбежно. Это так же верно, как тот факт, что Адам и Ева поели от Древа Познания. Те яблоки, должно быть, так сработали.

98

Космос (англ.).

Антон кивнул. Довод ошеломил его, но все зубные врачи — сумасшедшие, и факт этот в медицинских кругах общеизвестен; впрочем, в его идее, возможно, что-то и было. Петер приехал, поставил свой велосипед и запер его на замок. Антон смотрел на него, и в нем возникала, под треск вертолета и отдаленный грохот мегафонов, нежность, связанная, к его удивлению, с тем, что происходило в городе.

На последнем отрезке пути до места сбора они почти не двигались. Под большим черным аэростатом в форме падающей с неба ракеты стояли от Концертного зала до Государственного музея десятки, а может быть — сотни тысяч человек с досками и плакатами, с транспарантами иногда до десяти метров в длину, а с разных сторон все подходили и подходили люди. Из динамиков, укрепленных на деревьях и фонарных столбах, гремела речь, которую на самом деле произносили со сцены в дальнем конце площади, но слова эти не задевали его. Что его привлекало, так это люди, их присутствие здесь, и то, что он и его сын участвуют в этом. Ван Леннепа он давно потерял из виду, но ему и в голову не пришло улизнуть. А чуть позднее это стало уже просто невозможным. Как два колоска, стояли они на людской ниве, коса свистела над их головами, и куда-то пропал страх Антона перед толпой, и нечего больше было бояться паники. Ближе всех к нему, кроме Петера, стояли, почти упираясь в него, пожилая дама из провинции в прозрачном платке поверх завитых волос, черный парень в коричневой кожаной куртке с меховым воротником, украсивший себя большими усами и бакенбардами, и молодая женщина со спящим ребенком, уложенным в повязанный через плечо шарф. Эти, и больше никто. Меж лозунгами против ядерного оружия он прочитал вдруг на маленькой доске: