Распря (сборник)

Через час, впрочем, он лежал уже в своей постели с широко-открытыми глазами, устремлёнными в потолок. За стеной, в кабинете его отца, слышалось деревянное постукиванье костяшек счётов, и два монотонных голоса — отца и старосты — сводили какой-то нескончаемый счёт. Голоса попеременно шептали:

— Брось на кости восемь с четвертаком.

— Восемь с четвертаком.

— За Перфилихой два шесть гривен.

— Два шесть гривен.

— Восемь за Микитой Мурыгиным.

— Восемь.

И счёты постукивали и постукивали без конца. А Стёпа лежал и думал: «Ужас не там, у могилы, — ужас в этом проклятом стуке!»

III

Накануне Казанской Стёпа проснулся очень поздно. Мутный осенний день уже смотрел в тусклые окна его комнаты. Из водосточных труб, журча, стекала вода. На лужах, под этими стеками, вздувались и лопались пузыри. Мелкий дождь серой сеткой затягивал всю окрестность и сад, жалкий и унылый, с истлевшей травой, с побуревшим бурьяном у забора, с свёрнутыми в трубочку листьями дуба. Всё это Стёпа хорошо видел из окна, с постели, и он не спешил вставать. Натянув до самого горла одеяло, он лежал в постели к думал: «Тоска! Боже, какая тоска! Хоть бы поскорее ночь!» И при воспоминании о ночи ощущение жуткого счастья охватывало его горячей волною. Все эти ночи, почти вплоть до рассвета, он проводил там, за садом, у чугунной ограды могилы. Стёпа прислушался. В доме все уже давно встали. Слышно было, как прислуга громыхала посудой, приготовляя к завтраку. Мать сердито ворчала на горничную, не находя нового молочника.

— Опять, дурища, раскокала, — повторяла она в десятый раз, — раскокала и на задворки выбросила!

Горничная лениво и неохотно огрызалась, стуча посудой, точно желая выместить на посуде всё зло. А отец снова сводил со старостой какие-то счёты.

— Брось на кости 25 рублей за шкуры.

— Бросил.

— Брось ещё за льняное семя 415.

— Бросил.

— Ещё за кудель 302.

И костяшки беспрерывно стучали, с отвратительным лязгом скользя по медным проволокам. И Стёпу этот беспрерывный лязг приводил в раздражение. «Ах, чтоб вас, — думал он с отвращением, — ни минуты забыться не дадут!» Он хотел было с головой закрыться одеялом, чтоб не слышать этого ужасного стука, этого лязга, но вместо того с изумлением раскрыл глаза, привстав на постели. В его комнату быстро вбежала горничная. Мокрый от падавшего дождя платок закрывал её лицо и голову, и Стёпа разглядел только сердито блестевшие глаза и тонкий, узкий, уже надорванный конверт в её красной руке. И этот конверт сразу поверг Стёпу в трепет. Между тем, горничная, стремглав сунув на постель Стёпы слегка отсыревший от осенней мглы конверт, так же быстро побежала вон. Стёпа всё глядел на конверт, словно боясь к нему притронуться.

— От кого это? — внезапно крикнул он горничной с раздражением.

Горничная повернула к нему с порога сердитые глаза.

— Молочник, — сказала она, — сама же разбила, сама, — своими глазами видела. Света Божьего невзвидеть! Разбила и осколки под пол схоронила. А с меня штраф. Свету Божьего невзвидеть! Ну? Это что же?

Она снова повернулась к Степе жирной спиной и сердито буркнула:

— А письмо от невесты.

Стёпа вздрогнул и взял с постели конверт с захолонувшим сердцем. Он сразу почувствовал, что от этого письма зависит всё. Дрожащими руками он вынул из разорванного конверта тонкий лист. Вот что он прочитал:

«Родной! Любимый! Нездешний! Я люблю тебя, тоскую по тебе, страдаю и мучусь, и жду, жду, жду. Я понимаю тебя, и ты понимаешь меня. Нас двое, а их много, но они все вразброд, а мы вместе. Только ты напрасно думал обо мне: я зарезалась бритвой».

— Бритвой! — вскрикнул Стёпа с потрясённым лицом, и из его глаз хлынули слезы.

— Родимушка! — прошептал он в отчаянии.

Он выронил из рук письмо и уткнулся в подушки. Его плечи задёргало. Жалобные и тонкие всхлипыванья раздались в тишине тусклой комнаты. Так прошло несколько минут.

Когда Стёпа приподнял от подушек лицо, оно всё было смочено слезами. Он старательно оделся, старательно вымылся, поднял с пола письмо, разорвал его в мелкие клочки и бросил в умывальник.

— Чтоб не перехватили, — шептал он, — а то ведь они ловкачи, перехватят, а потом поди и возись с ними!

Он слабо улыбнулся.

«Бритвой! Вот в чем дело-то, — подумал он. — То-то давеча у меня в саду мелькнуло что-то, а что — мне и невдомёк».

И ставь затем в угол к образам, он что-то зашептал, точно молясь и как будто бы даже крестясь, впрочем, довольно своеобразно. Он прикладывал пальцы лишь ко лбу и к животу.

— Ну, что? Рад? — спросила его мать, когда, он вошёл в столовую. — Прочитал письмо от невесты-то?

— Как же, прочитал, — радостно отвечал Стёпа.

— Прочитал, прочитал, — повторил он после минутной паузы, всё так же радостно.

Лицо матери даже всё зарумянилось от восторга. Улыбка Стёпы очевидно обрадовала её.

— Ну, вот так-то, — сказала она, — теперь тебе в город ехать нужно. Невесте подарок выбирать. Получше что-нибудь выбери: браслет какой-нибудь потяжельше выбери. А лошади скоро уж и готовы будут; кучеру уж и овса отпустили.

И, радостно оглядывая сына, она с лукавой усмешкой добавила:

— А невеста-то, помнишь, что тебе пишет? Жди, говорит, меня; завтра, говорит, беспременно буду. Хоть оно — невесте писать жениху и зазорно бы, ну да уж что делать. Сердце, видно, не камень!

И мать рассмеялась. Сын рассмеялся тоже.

«А письмо-то уж перехватили!» — подумал он.

— Только вы, матушка, не совсем точно поняли письмо-то, — заговорил он, смеясь, — это она меня ждёт-то, а не я её; это раньше я её поджидал, а теперь уж она меня; вроде как бы визита, с моей, то есть, стороны! — пояснял он с лёгкой жестикуляцией. Он с торопливой жадностью принялся за чай, но вскоре его позвали к отцу. Немедля, он отправился в кабинет. Его необычайно развязный вид поразил отца, и тот подозрительно оглядел его.

— Вот что, — наконец сказал старик, — тебе деньги нужны на подарок для невесты. Так вот! И он вручил сыну пачку кредиток.

— Да ещё садись-ка, — добавил он, — я тебе пару слов на прощанье сказать хочу.

— Тебе двадцать два годика, — внушительно начал старик, когда Стёпа всё с той же развязностью уселся против него на стуле.

— Двадцать два годика, — повторил он, — и скоро ты мужем и хозяином будешь. Так вот, мне и интересно бы знать, как ты дела свои вести намереваешься? По-прежнему ли шкандалить, озоровать и на рожон переть будешь, или же за разум возьмёшься?

— За разум возьмусь, — проговорил Стёпа и лукавая усмешка чуть тронула его губы.

Старик оглядел его подозрительно, но очевидно остался доволен своим осмотром.

Между тем Стёпа перегнулся к отцу с своего стула.

— И я, в свою очередь, — проговорил он, — вопросик вам задать хочу.

Старик приготовился слушать.

— Насчёт кнутика и гвоздя, — пояснил Стёпа с едва уловимой лукавой усмешкой, — насчёт того самого приспособленьица, из-за которого я базар житейской суеты произвёл?

— Ну-с? — вопросительно взглянул старик в глаза сына.

— А вот-с мне желательно было бы узнать, — продолжал сын, — что это: ошибка, случайность, предрассудок, или закон природы? — И он с выражением лукавого любопытства заглянул в свою очередь в глаза отца.

Тот ответил ему смелым и прямым взглядом.

— Закон природы, — проговорил он твёрдо.

— Покорно вас благодарим, — отвечал с лукавым поклоном Стёпа, но отец, казалось, не замечал его лукавства. И, расставив красный ладони рук, он сказал: