Распутин (др.издание)

— Ничего, что вы… — смущенно отвечала девушка, вспыхивая.

— А скажите, Феня, почему это я не встречал вас в городе никогда раньше? — спросил Ваня. — Это прямо удивительно. У нас все друг друга знают…

— Я на самом краю ведь живу, туда, к Ярилину Долу… — отвечала Феня. — А выхожу совсем редко.

— Это очень жаль… — хрипло от приступившего волнения сказал Ваня. — Мне так хотелось бы видеть вас где-нибудь в другом месте. Мы могли бы читать с вами вместе, развиваться… Хотите, я дам вам книжек? И журналов могу всяких достать…

— Спасибо… — зарумянилась вдруг Феня. — Только ведь я неграмотная.

— Как?! Неграмотная?! — поразился Ваня. — Проклятое правительство! Конечно, им выгодно держать народ в темноте, но подождите!.. Феня, милая, приходите завтра к обедне в Княжой монастырь. Хорошо? А оттуда мы прошли бы на реку, взяли бы лодку… Хорошо?

— Ах что вы?! — тихонько воскликнула Феня. — Разве это возможно?!

— Отчего же? Ваше недоверие… оскорбляет меня, Феня… Я как человек сознательный… с самыми лучшими намерениями… а вы так относитесь…

— Ах нет, не то! Совсем не то… — прошептала девушка и вдруг закрыла лицо обеими руками. — Вы не знаете…

— Да в чем же дело? — спросил с участием Ваня. — Феня, милая… вы меня мучаете… Я должен сказать вам, что я… я полюбил вас… сам не знаю как… и мне так хотелось бы…

— Милый… голубчик… — пролепетала девушка с выражением бесконечного счастья на лице. — Я не только… я всю душу отдала бы тебе… Но… но не знаете вы беды моей…

По лестнице послышался снова грохот ног и голос:

— И буддим мы там, Дилить паппалам И рай, и любофь, и блаженство…

Из крылечка вылетел Володя, но — Ваня сидел уже у зеленого столика, погруженный в чтение.

— Что же чай пить, Максим Ковалевский? — сказал Володя. — Иди, брат…

— Потом. Я должен кончить одну статью… — отозвался Ваня холодно.

— Да ты не дуйся, брат! Или, если хочешь, дуйся, но не на самовар: он за мои грехи не ответчик. Идем, не ломай дурака…

— Я еще раз повторяю, что я должен сегодня же кончить эту книжку «Вестника Европы»… — сказал Ваня с достоинством. — И внутреннее обозрение тут очень интересно, и статья по финансовым вопросам очень хороша…

— Какая статья? — недоверчиво переспросил Володя.

— «Монометаллизм или биметаллизм»…

— Что такое? Монобитализм? Это еще что за зверь такой?

— Не монобитализм, а монометаллизм…

— А я тебе говорю в лицо, Ванька: ты — подлец!

— Это еще что такое?!

— А то, что в статье этой ты, конечно, ни бельмеса не понимаешь, а только дуракам пыль в глаза пускаешь…

— Нисколько! Все прекрасно понимаю…

— А я тебе говорю: не форси! Я, студент, и то ни черта тут не смыслю, а чтобы какой-то паршивый гимназист…

— Студенты тоже бывают разные…

— Конечно, профессор, конечно… Не всем звезды с неба хватать… Биномонолизм я представляю таким фруктам, как вы, Максим Максимыч, — хотя головой клянусь, что ни фига вы тут не понимаете, — а себе по скромности я оставляю девушек милых да смехи, да хаханьки… Клюет? — вдруг разом меняя тон, кивнул он головой на Феню осторожно.

— Не понимаю, как можно выражаться так вульгарно о… — приосанился было Ваня с достоинством.

— Тьфу, черт, опять не так! Да ведь не о биномонолизме говорю я, так какого же черта профессорский вид тут на себя напускать?

— А какие перлы скрыты иногда в глубинах народных! — тихонько воскликнул Ваня. — Это совсем не то, что весь этот наш позолоченный, но гнилой внутри вздор!

— Вот тебе и здравствуйте! — поразился студент. — Да ведь и двух недель не прошло, как ты с Милочкой Войткевич по бульвару разгуливал, а теперь — гнилой вздор?

— Я говорю вообще. Да, гнилой вздор…

— Ну я вам доложу… — протянул Володя, выразительно засвистав. — И неужели все это так в Карле Марксе и прописано?

Из раскрытых окон второго этажа полился вдруг мечтательный нежный вальс. Голоса за столом стихли: все слушали.

— Вот вам мой добрый совет, профессор, — вдруг решительно сказал Володя. — Наплюй ты на свой этот буономиндализм и — жизнью пользуйся, живущий! ^{60}

И подпевая своим приятным тенорком вальсу, он унесся в дом. Ваня, как бы читая, прошелся раз, другой по садику, а потом снова подошел к окну.

— Феня, милая… эта ваша тайна ужасно мучит меня… В чем дело? — проговорил он. — Почему вы с таким упорством отказываетесь от… Постойте: может быть, вы любите… другого?

— Нет, нет, нет… — тихонько воскликнула Феня. — Никого никогда не любила я… кроме вас… Но… вы не знаете беды моей…

И она вдруг тихонько и жалобно заплакала.

На лестнице снова послышался шум, и Ваня торопливо отошел со своим «Вестником Европы» к столику. На крылечко вышли Иван Николаевич с Галактионом Сергеевичем.

— Ну куда вы так, голубчик, торопитесь? — говорил Иван Николаевич. — Экий вы какой, право! Посидели бы, поговорили… А?

— Всей душой был бы рад, Иван Николаевич, но никак нельзя: Серафима Васильевна ожидает… — отвечал гость. — Мы решили вместе отстоять всенощную. Да вы вот приходите завтра к вечерку с Марьей Ивановной к нам. И молодежь захватите… Попьем чайку, побеседуем… Идет?

— Идет… — отвечал Иван Николаевич. — Ну так постойте, я хоть провожу вас… Глаша, а Глаша! — позвал он в окно.

— Вы что, барин? — с вышитым полотенцем на плече и полоскательницей в руках, появляясь у окна, отозвалась Глаша, горничная, очень рассудительная девица лет за тридцать пять.

— Дай-ка, мне, милая, шляпу — не новую, а ту, постарше, панаму да костыль мой… — сказал Иван Николаевич. — Хочу вот Галактиона Сергеевича проводить…

— Сичас, барин…

— Так-то вот, батюшка Галактион Сергеевич… — проговорил Иван Николаевич. — Вечер-то какой! В рай не надо…

— Хорошее время стоит…

— И время хорошее, и люди хорошие на свете есть — жить можно, хе-хе-хе… — задребезжал тихонько старческим смехом Иван Николаевич. — Вон говорят: старость не радость… Чепуха! Я вот прямо скажу вам: живу и не нарадуюсь. Жизнь проработал для родины, кажется, по совести, государь не забыл меня, наградил как мог, кусок хлеба на старость есть, ребята на свои ноги уже потихоньку становятся. Все слава Богу, за все благодарение Господу…

— Конечно, у нас тут жизнь тихая, хорошая… — сказал немножко грустно Галактион Сергеевич. — Если бы вот только поосторожнее раньше быть. А то жили широко, вовсю, вот оно и сказывается. Едва ли удержу я теперь мое Подвязье, придется продавать. А жалко: родовое гнездо ведь… А красота-то какая… Парк один чего стоит! Вот немножко и грустно…