Распутин (др.издание)

— Я так и думал, так и думал… — взволнованно говорил Сергей Васильевич и горячо жал руки доктора, точно тот Бог весть какую радость сообщил ему. — Я очень, очень благодарен вам…

Отказавшись от приготовленного чая, доктор ушел, а Сергей Васильевич осторожно подошел к двери жены.

— Это ты, Сережа? — послышался ее суровый голос. Он приотворил дверь.

— Иди сюда… — строго сказала она из полусумрака, но едва он вступил в комнату, как она сорвалась с дивана и с мучительными рыданиями бросилась к его ногам и охватила его колена и целовала его брюки. — Сережа… милый… дорогой… прости меня! Ради Христа, прости! Я сама не знаю, что я делаю… Это — не кровь… Это я нарочно, чтобы помучить тебя… чтобы ты жалел меня… чтобы ты любил меня…

И она забилась, как подстреленная птица.

Он поднял ее своими сильными огромными руками, сел с ней, как с больным ребенком, в кресло, ласкал ее, целовал, говорил бессвязные слова утешения.

— Я… я… накапала на сахар — Боже, какой стыд! — твоих красных чернил и… взяла в рот… И потом будто бы закашлялась… А никакого кашля нет… Я совсем здорова… Это все оттого, что мне кажется, что ты мало любишь меня, оттого, что мне холодно… одиноко…

И вдруг она заметила его слезы.

— Вот, вот, знаю, что ты любишь, что очень жалеешь! Знаю несомненно, а все не верю… Вот ты плачешь, и я… тоже плачу… и в то же время как-то смотрю на себя со стороны и вижу, что я, как актриса, хорошо все это делаю… Сережа, я так вся изломана, так исковеркана, вся насквозь ложь. Это такой ужас… Спаси меня от меня самой! Я жить больше не могу… Сережа, милый, родной…

Он всячески утешал ее, ласкал, но оба остро чувствовали, что спасенья им нет: все это повторялось уже сотни раз.

И звезды смотрели в темные окна, такие тихие, кроткие, и шептал в сонной листве ветерок, прилетевший с Окши, и на разные голоса лаяли по тихому городку собаки, и стучала вдали колотушка сторожа…

— Сережа, милый, уедем отсюда куда-нибудь! — молила она, беззащитно прижимаясь к нему. — Поедем хоть на Кавказ, на море… Там можно найти совсем безлюдный уголок и жить только вдвоем… И солнышко там, и море, и тишина… Увези меня туда, милый…

Наутро Сергей Васильевич послал куда следует прошение, чтобы ему разрешили увезти больную жену на юг, и написал частное письмо старому Кони, чтобы тот похлопотал, поддержал его прошение. Старик скоро устроил ему все это, и Сергей Васильевич повез совсем ожившую и счастливую и ласковую жену в Нижний, где они сели на пароход и проехали до Астрахани, а оттуда через Петровск ^{71}пробрались на Военно-Грузинскую дорогу, а там, чрез Тифлис ^{72}и Батум, выбрались и на солнечные берега Черного моря…

XIII НА НИВЕ НАРОДНОЙ

Вдали в лугах заливался малиновым звоном колокольчик. Ребята заволновались: шеи вытянулись, головы завертелись, послышался возбужденный шепот: дилехтур… инспехтур…

— Ну, что еще не сидится? — окрикнул их Сергей Иванович, учитель, а сам тоже обдернул свой пиджачок и поправил волосы. «Да уж не инспектор ли, в самом деле? Черти бы их побрали…» — подумал он.

Тройка серых бурей ворвалась в улицу насторожившейся Уланки, и вдруг захлебывающийся звон колокольчиков и бубенцов и топот коней разом оборвался: тройка стала у училища. Внизу глухо протопотал своими сапожищами сторож Матвей. Учитель еще раз окрикнул волновавшихся ребят и строгим голосом продолжал урок, делая большие паузы, чтобы прислушаться, что делалось внизу. Опасливо мелькнула мысль, что, может быть, лучше бы выйти навстречу, но тут же он только мысленно выругался и продолжал занятия…

Дверь в класс отворилась, и на пороге появился высокий плотный мужчина в черном, довольно заношенном сюртуке. Во всей фигуре гостя сказывались спокойствие и полная уверенность в себе. Большой нос, красные, заплывшие и как будто дикие глазки, козлиная русая борода с проседью и даже синие помпоны его рубашки-фантазии ^{73}— все было в нем значительно и увесисто…

У Сергея Ивановича отлегло от сердца.

— Встать! — как-то чересчур поспешно и громко крикнул он. — Не видите?

Класс зашумел, вставая.

— Здорово, здорово, ребята!.. — отозвался гость. — Садитесь… Здорово, Сергей Иваныч… Как Господь милует?

— Вашими молитвами. Пожалуйте…

— Ну, нашими молитвами долго не продержишься… — засмеялся гость, садясь на подставленный учителем стул. — Эхе-хе-хе…

Это был строитель и попечитель этой школы Кузьма Лукич Носов, крупный коммерсант и домовладелец в Окшинске, выдравшийся на широкую воду из уланских крестьян. Много лет тому назад он ушел на заработки на Волгу, долго пропадал без вести и вдруг вернулся богачом. Как он разбогател, никто толком не знал: одни говорили, что на фальшивых купонах, другие — что свою полюбовницу, богатую купчиху, оплел, третьи — что человека зарезал. Но все эти слухи не помешали Кузьме Лукичу стать купцом первой гильдии ^{74}, соборным старостой ^{75}и председателем союза Михаила Архангела ^{76}. Иногда на него находил вдруг стих— вожжа под хвост попадала, как смеялись купцы, — и тогда он пропадал из дому на много дней, кутя с девчонками,устраивая какие-то афинскиевечера и просаживая тысячи. Но стихпроходил, и Кузьма Лукич снова ворочал огромными делами, обменивался в соборе от свечного ящика любезными поклонами с горожанами и степенно принимал от них поручения поставить свечи Владычице, Николе Угоднику и празднику— всем по пятачку — и восхищался дьяконской октавой.

Уланскую школу Кузьма Лукич выстроил пять лет тому назад и получил за нее святыя Анны третьей степени ^{77}и потомственное почетное гражданство. Отдав огромное великолепное здание это, лучшее на всю губернию, земству ^{78}, он тем не менее как попечитель содержал школу на свой счет. В дела школы он по малограмотности совсем не вмешивался, но изредка заглядывал сюда: ему льстило, что бывшие однодеревенцы его стоят перед ним без шапок, зовут его батюшкой, и кормильцем, и благодетелем, нравилось ему и торопливое встаньте!учителей, и раболепие Матвея, сладострастно ползавшего по полу, чтобы счистить пыль с его сапог, нравилось попьянствовать и покочевряжиться тут, на свежем воздухе. И каждую весну ребятам выдавались похвальные листы, на которых красовалась подпись: «Окшинский первой гилдии купец и потомственай почетнай гражданин Кузьма Лукич Носов».

В этом году после блестящей нижегородской ярмарки он решил вдруг во время попойки построить в Уланке и церковь: габернатуробещал похлопотать насчет Владимира ^{79}. И теперь вся округа, используя ведреное бабье лето,поднялась на подвозку кирпича, глины, камня, извести и прочего для будущего храма, который было решено поставить недалеко от школы за деревней, на высокой Медвежьей горе.

Урок продолжался. Попечитель внимательно слушал сбивчивые объяснения робевших ребят о том, как один купец купил белого сукна столько-то аршин, а другой черного вдвое больше, и как первый купец, расторговавшись, получил очень странный барыш, а второй совершенно невероятный убыток.

«Вот так наука!» — насмешливо подумал Кузьма Лукич и, шумно зевнув, проговорил:

— Отпусти ты их, Сергей Иваныч… Я Матвею приказал самовар наставить…

— Так что… Вот кончим арифметику и…

— Ну и гоже… А я пока к другим пройду…

И в другом классе опять почтительно-торопливое встаньте,опять вопросы о здоровье и опять урок о том, как орел учил черепаху летать. Минут через пять радостно загрохотали по лестнице ноги ребят старшего отделения.

— И ты уж отпусти своих… — сказал Кузьма Лукич учителю. — Пора чайком заправиться…

Петр Петрович, учитель, сильно покраснел и, точно сердясь, приказал:

— Молитву!

Чрез минуту в классе никого уже не было.

— Ну, вали к самовару, Петруха! — сказал, зевая, попечитель учителю. — Чай, и у тебя в горле уж пересохло…

Был свежий, но тихий и ведренный день. Расторопный Матвей уже накрыл в училищном садике, на воздухе,стол, уставив его всякими закусками, привезенными попечителем с собой, и стоял навытяжку около буйно бурлившего самовара. Кузьма Лукич окинул стол глазами.