Распутин
Шрифт:
— Но я отношусь к вам с полным доверием… — живее говорит царь. — У нас столько общих воспоминаний, и я знаю, что я могу рассчитывать на вашу дружбу…
— Именно эта-то дружба и заставляет меня тревожиться… — возразил посол. — Ведь я изложил вам только ничтожную часть моих опасений. Внутреннее положение вашей страны чрезвычайно опасно… Это брожение умов, этот страх, всеми овладевший…
— Да, я знаю, что в петроградских салонах очень волнуются… — заметил царь и вдруг совершенно другим тоном, развязно,как назвал этот тон потом посол, спросил его: — А скажите, что поделывает наш друг Фердинанд Кобургский?
— Я уже давно не имею о нем известий, ваше величество… — холодно ответил посол.
Чрез короткое время блистательный императорский поезд уже уносит представителя союзной Франции среди воя метели в хмурый Петроград. Уютно устроившись в теплом роскошном вагоне, он обдумывает, что скажет он своим русским друзьям, которые подослали его к царю, и что запишет
75
Мой Бог (фр.).
Но тут поезд подлетел к платформе, и надо было выходить.
Проходит еще страшный тяжкий месяц. Заговорщики — или, точнее, разговорщики — все разговаривают. Все уже почти физически нащупывают катастрофу. Грузный, теперь значительно похудевший Родзянко едет к царю с обширным докладом, в котором в самом решительном тоне говорится о необходимости широких реформ и о призвании к власти лиц, которые пользовались бы доверием страны — тогда казалось, что такие лица действительно существуют.
— Так вы все требуете удаления Протопопова? — играя, по своей привычке, карандашом, спокойно спрашивает царь.
— Требую, ваше величество! — своим огромным басом решительно говорит Родзянко. — Раньше просил, а теперь требую!
— То есть — как? — чуть-чуть удивляется царь.
— Ваше величество, опасность близка! Спасайте себя… Мы накануне огромных событий. То, что делает правительство и вы сами, до такой степени раздражает население, что все возможно. Невозможно допустить, чтобы какой-то жалкий проходимец командовал всем…
— Я буду делать то, что мне Бог на душу положит… — холодно сказал царь.
— Вам придется очень усердно молиться, ваше величество… — дрожащим голосом сказал Родзянко. — И я ухожу в полном убеждении, что это мой последний доклад вам…
— Почему? — опять спокойно осведомился царь.
— Я уже полтора часа докладываю вам, почему. Вас настраивают разогнать Думу — это опасный шаг. Я вас предупреждаю. Не пройдет и трех недель, как вспыхнет революция, которая сметет вас…
— Да откуда вы все это берете?
— Из всех обстоятельств. Нельзя так шутить с народным самолюбием, с народной волей, с народным самосознанием, как это делают ваши ставленники. Вы, государь, пожнете то, что посеяли…
— Ну, Бог даст… — усмехнулся царь.
— Ничего Бог не даст… Революция неминуема…
И полный бессильного отчаяния, старик грузно вышел из кабинета и, никого и ничего не видя остановившимися глазами, весь потный от бесплодных усилий, весь потрясенный, спустился по лестнице и уехал, а царь спокойно продолжал прием…
В разлагающейся и тающей от бесчисленных дезертиров армии шло грозное брожение. У солдат не было хлеба, но зато неизвестно откуда сыпались тысячи и тысячи прокламаций, их тело разъедала страшная вошь, а их душу — тяжкие слухи об изменах и скрываемых поражениях, их бил страшный германец, но еще тяжелее били их неисчислимые болезни. В городах жутко нарастал голод. Деревня затаилась. Вся жизнь, изломанная, исковерканная, останавливалась. Все чувствовали, что идет какой-то страшный конец. В Петрограде заговорщики — или разговорщики — все никак не могли решиться действовать, но все яснее и яснее вырисовывались два заговора: один, во главе которого стоял А. И. Гучков, состоял в том, чтобы во время какой-нибудь поездки царя в ставку захватить его в пути и вынудить у него отречение, арестовать всех министров, а затем объявить уже о смене правительства. Патриотически настроенный и оскорбленный царицей — которую он ненавидел, — старый великий князь Николай Николаевич дал на это свое согласие и обещал свою помощь. Другой заговор, устроенный правыми кругами, которые осторожно пробовали вовлечь в него и царицу, хотя и больную, но властную, состоял в том, чтобы заключить с Германией сепаратный мир, открыть немцам фронт и их штыками укрепить погибающую власть. Но и те, и другие, потеряв в страшном хаосе разлагавшейся страны всякую почву под ногами, колебались и думали и, в особенности, разговаривали слишком долго. Оставив заболевших корью детей, царь 22 февраля поехал в Ставку, а 24 февраля по взъерошенному, взбудораженному, полуголодному Петрограду раздались впервые злые крики голодных толп:
Хлеба! Хлеба!
Забастовали десятки тысяч рабочих, и яркими огнями вспыхнули по серым улицам красные знамена.
На другой уже день во время митинга у дивного монумента Александра III посланные разогнать митингующих тыловые казачки присоединились к митингующей толпе, разогнали полицию, и толпа поблагодарила их громовым ура!И всюду и везде, как потоки огненной лавы из вулкана революции, потекли новые раскаленные речи. Один кричал пред толпой, что проклятое правительство продало страну немцам и что надо немедленно организовать все живые силы страныи прежде всего дать отпор немцам на фронте, и ему кричали со всех сторон:— Браво! Браво! Правильно!
На противоположном углу улицы другой оратор уверял, что война безусловно начата богачами и что прежде всего надо немедленно кончить войну, а потом взяться за кровопийцев, и ему горячо кричали:
— Правильно! Браво!
Третий, четвертый, пятый, десятый, сотый, тысячный из всех сил выбивались перед ошалевшими уже толпами, чтобы найти причину своих страданий и лекарство от них, находили сотни причин и тысячи лекарств и всем им горячо кричали со всех сторон:
— Брррава! Правильно! Жарь дальше…
Потерявшее голову правительство судорожно хватало революционеров и сажало их по тюрьмам, но революционный ураган уже рвал и метал вовсю…
В ставке — полное спокойствие. Голубоглазый царь принимал с докладом генералов, обсуждал с генералом Алексеевым положение дел на фронте и ближайшие задачи армии, сам составлял списки, кого пригласить к завтраку и кого к обеду, вечером забавлялся кино, писал ласковые письма жене и детям, а между прочим приказал по прямому проводу в Петроград: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». Из Петрограда уже бежит к нему по проволоке тревожная телеграмма от царицы: «Совсемне хорошо в городе».Он не обращает внимания. И летит другая телеграмма: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в эти часы ответственность не пала на венценосца. Родзянко».
— Опять этот толстяк Родзянко телеграфирует мне всякий вздор… — спокойно говорит голубоглазый царь дряхлому Фредериксу. — Я, конечно, отвечать ему не буду…
В Петербурге яркими кострами полыхают уже участки, мрачно загорается огромный окружной суд — характерно чрезвычайно, что интеллигенция усиленно не замечает поджога либерального, правого, скорого и милостивогосуда, одного из детищ эпохи великих реформ, петербургской толпой, — полки один за другим не только не желают усмирять народ, но братаются столпой — этому новому искусству научили их немцы в окопах, — и с офицерами, с музыкой, с развернутыми знаменами все стягиваются к котлом кипящему Таврическому дворцу, где видные члены Думы исходят до потери сил раскаленными речами: и толстый Родзянко, и громокипящий Керенский, и ловкий на все руки Скобелев, и ограниченный Чхеидзе, и окшинский Мольденке. А в это время полки Преображенский и Волынский уже громят жандармские казармы, а кавалергарды штурмуют дом старого Фредерикса, чтобы — так говорили они — растерзать этого немца, предателя, шпиона, погубившего Россию… Домашний сейф графини с ее драгоценностями доставляется в Государственную Думу, там вскрывается и — бриллианты и жемчуга ее исчезают навсегда… Какие-то добровольцы арестовывают всем ненавистного министра юстиции Щегловитова и кипящими улицами везут его на грузовике в Думу. Протопопов, родившийся под знаком Юпитера, отдает приказ арестовать в ответ Родзянко, но мутные и грозные волны бунта поднимаются все выше и выше: толпа захватила уже телефонную станцию, телеграф, арсенал, тюрьмы, Петропавловскую крепость, и в то время как разукрашенные автомобили стремительно вывозят из крепости старых заключенных, грязные грузовики столь же стремительно стараются заполнить камеры новыми заключенными. И сын Юпитера, без шапки, бледный, прибегает в Думу.
— Где здесь революционный комитет? — спрашивает он у всех трясущимися губами. — Арестуйте меня… Я министр Протопопов…
Солдаты с огромными красными бантами толпами шляются по городу. Публика ласково усаживает их по кафе в кресла и угощает их сластями. Они чувствуют себя героями дня и вполне одобряют новый режим: при старом на их долю выпадали лишь окопы, вши, раны да смерть, а при новом — мягкие кресла, булочки, улыбки дам и всеобщие знаки подданничества.
Уцелевшие члены правительства с премьером князем Голицыным во главе настойчиво пытаются добиться отставки, телеграфно убеждают царя поставить во главе правительства какое-нибудь популярное лицо. Царица гонит телеграмму за телеграммой: « Революция принимает ужасающие размеры, известия хуже чем когда бы то ни было, нет ни колясок, ни моторов, окружный суд горит, уступки необходимы, много войск перешло на сторону революции. АЛсе».И царь отвечает правительству, что перемены в личном составе при данных обстоятельствах он считает недопустимыми, а жене телеграфирует: «В мыслях всегда с тобой, великолепная погода, надеюсь, чувствуешь себя хорошо и спокойно».