Распутин

«Не понимаю, не могу понять тебя… — писала ему как-то Елена Петровна. — Ты способен серьезно огорчаться, если я нечаянно стукну дверью или, взяв у тебя какую-нибудь книжку, я второпях забуду поставить ее на свое место… Как же жить тут? Как отзовется эта мелочность твоя на детях?..»

И он отвечал ей:

«Да, мы никогда, никогда не поймем один другого! Это так ясно… Я стерпел бы всякое личное неудобство, но нельзя хлопать дверью в жизни, нельзя никак, ибо это начало всякого безобразия, беспорядка, уродства. Это угнетает меня. Если нет в жизни красивой тишины, если нет в ней благообразия, то такая жизнь для меня — проклятие, бич. Моя безграмотная мать понимает это, а ты, прочитавшая тысячи книг, не понимаешь, для тебя это пустяки, о которых не стоит говорить! Впрочем, что же говорить? Бесполезны все эти слова…»

На своем тысячеверстном пути сюда он видел инженеров, купцов, барынь, нищих, студентов, рыбаков, офицеров, крестьян, казаков, монахов, солдат, видел города, села, деревни, корабли, вокзалы, элеваторы, копи, степи, лесопилки, пашни, весь этот необъятный муравейник людей, которые копошились с утра до вечера, работали, обманывали, пили, ели, крали, продавали, покупали, пахали, убивали, пилили, молотили, ловили рыбу и прочее, а в результате всей этой суеты была Россия, было чудо России, огромной, до краев богатой, как будто уверенной в себе… А он вот, точно обсевок в поле, лишний, и нет ему места во всем этом движении, шуме, и радостях, и труде. И здесь тоже он ходил, смотрел, слушал, говорил с поселянами, босяками, интеллигентами, точно все надеясь выпытать у них тайну этой их уверенности в себе, в своем труде, в своем значении, но своего секрета они не выдавали ему. Он съездил на Новый Афон — монастырь в идеале он всегда очень любил и давно, с детских лет тайно мечтал о нем, — но там он нашел бестолковые, аляповатые постройки, которые безобразили собой райскую красоту солнечного берега, и жирных тупых монахов, которые были уверены, что они спасаются,и которые торговали тут же, в монастыре, и крестиками, и сардинками, и иконками, и гребешками, и тувалетныммылом, и альбомами с видами Кавказа… И он снова вернулся к Сияльским. И он сидел целыми часами на берегу, и уходил с ружьем в дикие горы, а то лежал на спине на теплой земле и смотрел, как караваны жемчужных облаков лениво неслись куда-то над этой затихшей прекрасной землей, точно не в силах уйти от ее чар. А по вечерам он все что-то писал в свои секретные тетради. Яся раз подобранным ключом открыла его стол и попробовала читать эти записи, но сделала презрительную гримаску и бросила: какая-то галиматья…

И он спрашивал себя: у всех ли есть такие вот тайные — хотя бы и не писанные — тетради и что было бы, если бы люди открыли все такие свои записи. И потом понял он, что ничего особенного не получилось бы: их лжи, которые они говорят, так же разнообразны, как и их правды, которые они скрывают, и наоборот. Нет, соглашения не получилось бы, если бы даже они и открыли свои сердца до дна… Да и о каком соглашении их можно говорить, когда он не найдет никак согласия в самом себе? Православие или Единая Религия? Россия или интернационализм? Ехать домой к матери и детям или пока побыть здесь? Тысячи вопросов, больших и маленьких, задавал он себе тысячи раз и — ответа не получал или, вернее, получал десятки самых разнообразных ответов, а какой из них верен — кто знает?

Евгений Иванович, поднимаясь с морского берега, завернул было в пансион, чтобы узнать, не привез ли рассыльный пансиона из Береговой писем ему, но подходя тихонько к террасе, он услышал еще издали контральто Софьи Ивановны, владелицы института красоты,и сразу остановился: эта эффектная, но раскрашенная женщина чрезвычайно тяготила его своим усиленным вниманием. Все в ней, лживой до мозга костей, было ему противно, а она сладко улыбалась ему и делала глазки… Он потихоньку отступил назад и тут же за домом наткнулся на Константина Павловича.

— А-а, нашему анахорету! — довольно небрежно приветствовал его хозяин. — Все мечтаете? Купили бы лучше у меня участок хороший да дачу себе построили бы, сады да виноградники развели бы… Ах, эта наша интеллигенция!

— А на что мне дача и виноградники? — пожал плечами Евгений Иванович. — А писем нет мне?

— Нет, — отвечал Константин Павлович, крутя толстую папироску. — Зато мне есть… Не угодно ли полюбоваться, какую цыдулку привез мне сегодня урядник?

И он подал Евгению Ивановичу клочок трухлявой бумажки, на котором местный губернатор предлагал всем господам землевладельцам озаботиться уничтожением на своих землях очень вредного поразительного растения— омелы.

— Поразительное растение! — воскликнул Константин Павлович. — Эти ослы не знают даже, что растения бывают не поразительные, а паразитные! Рядом со мной тысячи десятин казенного леса, где эта омела процветает в полной неприкосновенности, — скажите, пожалуйста, какой же смысл мне тратить время на уничтожение ее на своих участках, раз казна ее не уничтожает? Сегодня уничтожу, а завтра она опять перекочует ко мне. Ну и отписал же я письмецо насчет этого поразительногоциркуляра! Не большой поклонник я выдумок Толстого, но в одном я с ним согласен: где-то там такое он обращается к этим превосходительствам и говорит им, что вот, дескать, вы стоите нам, стране, весьма много миллионов — так мы дадим вам вдвое: только уйдите! Вот это так… Поразительные идиоты! Паразитные идиоты!..

Евгению Ивановичу вспомнилась казенная борьба с лесными пожарами — а здесь вот так же борются с поразительным растением. «Опять Растащиха, но, — мысленно обратился он к Константину Павловичу, достаточно уже знакомый с его деятельностью, — Растащиха и ты… И некуда от вас уйти и ничего с вами поделать невозможно…»

Он простился с Константином Павловичем и, снова задумавшись, пошел каменистой черкесской тропой в лесистые ущелья Тхачугучуга. Земля была пропитана вчерашним дождем, в воздухе было уже по-осеннему свежо и пахло крепко и приятно опавшим листом. Вокруг красивой вершины Тхачугучуга тяжело повисли седые и синие косматые тучи. И тишь бесконечная стояла в безбрежных лесах этих — только дятел стучал где-то неподалеку в дуплистое дерево, да нежно попискивала стайка синичек…

Сняв шляпу, Евгений Иванович отер с лица пот и огляделся: в диком лесу было странно, жутко тихо и как-то тягостно. Поваленные деревья были разбросаны в беспорядке по только что раскорчеванной поляне. Вывороченные из земли корни были похожи на каких-то странных спрутов, поднявшихся из глубин земли и замерших в ожидании чего-то необычайного. То и дело оскользаясь в тяжелой и вязкой глине, Евгений Иванович прошел к знакомой землянке, около которой теперь не курился, как обыкновенно, огонек, разложенный работавшими на корчевке босяками. «Куда они делись?» — подумал он и в то же мгновение увидел валяющегося на сырой земле старого Александра. Лицо босяка было какого-то морковного цвета, седая густая борода высоко торчала вверх, и грудь тяжело поднималась каким-то нездоровым удушливым храпом. Сперва Евгений Иванович подумал, что старик болен, но в то же мгновение из полуоткрытой землянки на него шибануло отвратительной вонью пьяных людей — старик был, видимо, до бесчувствия пьян. Осторожно и брезгливо перешагнув через валявшегося в грязи оборванного старика, он заглянул в темную землянку. Там на грязной сырой соломе валялись, как мертвые тела, еще пять оборванных и совершенно пьяных человек: и могучий красавец Григорий, бывший лейб-гусар, который с большим юмором и меткостью рассказывал о своих царскосельских наблюдениях, и бывший народный учитель Орловской губернии, замкнутый и осторожный в сношениях с людьми Дмитрий, и безземельный воронежский батрак Иван с смешно отмороженным, черным кончиком носа, и высокий, сильный и добродушный херсонский хохол Петро, страстный охотник и рыболов, и маленький, тщедушный и злой Алешка Кривой, страстно ожидающий прихода второй леварюции, когда он надеялся уже взять верха,не дать себя околопачить,как в 1905-м, и рассчитаться с разными сукиными детьми посовести. В воздухе стояла совершенно нестерпимая вонь грязных лохмотьев, пота, водки и рвоты, следы которой виднелись тут же вокруг недоеденного блюда с помидорами, окруженного пустыми бутылками из-под водки и объедками хлеба.

Евгений Иванович стал будить Александра, чтобы заставить его перебраться хоть в землянку на солому, но тот только мычал и безобразно ругался, едва выговаривая отвратительные слова, и не узнавал Евгения Ивановича, не поднимал из грязи своей старой седой головы… И так и не добившись ничего, подавленный Евгений Иванович пошел лесной тропинкой дальше в ущелье. На душе саднило. Этого не должно быть. Но как добиться того, чтобы этого не было? Неизвестно. Все, что ни пробовали благородные люди на протяжении человеческой истории, провалилось. А те отделываются только поразительнымициркулярами. «А ты сам? — спросил он себя и отвечал с тяжелым вздохом: — Я не знаю, что сделать…» И вспомнились ему горьковские аммалат-беки в опорках с пышными речами… Зачем он столько насочинял? Везде ложь, ложь и ложь…

По мере того как черкесской тропой он поднимался все выше, горизонт становился все шире и шире. Над взбудораженным бурей угрюмым морем тянулись тяжелые тучи и, упираясь в каменную гряду гор, клубились как дым. Вдали медленно шли, крутясь, два огромных смерча, тяжелых и зловещих. Начинало понемногу смеркаться, и все вокруг стало еще угрюмее. Пора было думать о возвращении домой…

Несколько тяжелых капель упало на его шляпу. И в ту же минуту заросли расступились, и он очутился на светлой поляне, сплошь заваленной выкорчеванными деревьями. На противоположном конце ее стоял шалаш деда Бурки. Из шалаша полз, как привидение, дым и расстилался по поляне в сыром тяжелом воздухе. Внизу, в лощине, за деревьями шумел по камням быстрый Дугаб…

XXIV ДЕД БУРКА

Дед хотел скоро шабашить и, разложив у шалаша огонек и поставив вариться картошку, докорчевывал последнее дерево, большой, с выгнившей сердцевиной ясень. Евгений Иванович остановился на опушке и смотрел на трудившегося около дерева старика. Дед сильно вскидывал кверху свою тяжелую кирку и глубоко загонял ее под корни дерева, и всякий раз, как железо касалось узловатых корней, из груди старика вырывалось что-то вроде стона: кха!.. кха!.. кха!.. — и трясущаяся седая голова его точно от невидимого удара дергалась от усилия в сторону. Он был весь забрызган липкой грязью, и от сырой, насквозь провонявшей потом и полной вшей одежды его шел в сумраке пар.