Расщеплённая сталь. Том 1

И тут — звук. Прожигающий не уши, а мозг. Гул. Низкий, древний, как будто сама планета зарыдала.

Я оборачиваюсь. Через смотровую в куполе вижу, как он... трескается. Расползается по швам. И в эти раны летят лучи — орбитальные удары с боевых спутников Хайденвальда. Секунды — и следом заходят ракеты с антиматерией.

Стрельба замирает. Все слышат. Все видят. И замолкают. Даже машины. Даже разум.

Время словно сжимается в точку.

Взрыв.

Я вижу, как формируется ядро. Свет, плотный как металл, давящий взглядом. Оно раздувается — не спеша, с величием неумолимого. Его края пульсируют, излучая силу, способную искривлять воздух. Оно становится почти красивым. Почти божественным. И тут — схлопывается.

Не с треском, а с тишиной. Абсолютной. Без права на звук. Ад в чистом виде, вывернутый наружу. Волна, как невидимый молот, уходит во все стороны, разрывая ткань реальности.

База исчезает. Не рушится — испаряется. Здания, техника, люди — стираются с лица земли за миг.

Всё, что ближе километров ста, исчезает. Как будто их никогда не было. Мы лежим. Грудью к земле. Лицом в пепел. А затем волна доходит до нас.

— Ложись! — кричу я, но уже поздно. Уже слишком поздно.

Железобетонный купол над нами — толщина в метр, усиленный слой за слоем — начинает сыпаться, как мокрый песок. Арматура гнётся, стены ревут, всё здание содрогается в одном последнем вздохе.

В ушах звон, во рту — вкус крови и пыли. Мы не солдаты. Мы не свидетели. Мы — пепел под ногами катастрофы. Мы — выжившие, которых не должно было остаться.

Дальше — тьма. Густая, вязкая, пропитанная гарью и болью. Я лежал под завалами склада, не зная ни времени, ни пространства. Мир вокруг сжался до нескольких бетонных обломков, запаха крови и ослепляющей боли в ноге. Бетонная плита придавила бедро, раздробив кость. Кожа разорвана, мышцы расползлись, и каждый вдох отдавался в позвоночник огненным болтом. Жажда выжигала горло. Я пытался лизнуть ржавую влагу, сочившуюся по арматуре, пил пыль, глотал воздух. Он был тяжёлым, как расплавленный металл. В голове гудело, как в кузне — каждый звук отдавался гулом в черепе. Я не звал. Внутри уже не было веры, что кто-то остался.

На пятые — может, шестые — сутки меня нашли. Но не те, кого я ждал. Не свои. Не спасение.

Это были выжившие солдаты АБСХ. Обугленные, вымотанные, такие же тени войны, как и я. Нас разделяла форма, прошлое, кровь. Но в этот момент мы были просто живыми телами среди мёртвых руин. Меня вытащили из-под плит, не сказав ни слова. Связали, волоком потащили к их полевому штабу — разорванные палатки, обломки техники, грязные цепи на вбитых в землю столбах. Там я стал "объектом". Ценностью. Носителем.

Меня приковали к железному столбу. Не для охраны — для допроса. Металл был ледяным, и кровь сразу пристыла к кольцам. Я был не пленником — я был картой. Живым архивом. Им нужно было всё: маршруты снабжения, протоколы туннелей, частоты связи, расположение штабов. Хайденвальд пал, но память о нём ещё могла быть полезной. И если она была где-то — то во мне.

Первые дни — удары током. Не в бешенстве — методично, с калибровкой. Сначала по икрам. Затем по позвоночнику. Чтобы сбить концентрацию. Чтобы стереть внутренний ритм. Потом — голод. Потом — вода, но не для питья: просто чтобы видеть, как она капает мимо. Я сходил с ума от звука.

Допросы становились грубее. Перешли к пальцам. Слом — под давлением. Медленно. Без крови — но с криком, который я держал в себе, пока не начинал захлёбываться. Ногти — сдирали вручную. Один за другим. Под каждый вопрос: "Сколько стабов у куполов?" — щелчок. "Как обходили периметр?" — хруст. Я не отвечал. Не потому что герой. Просто боль была громче слов.

Медицина поддерживала. Не для лечения. Чтобы не дать умереть. Растворы, стимуляторы, проколы в артериях. Поддержка давления, восстановление суставов — чтобы можно было продолжать. Я не знал, какой день. Я терял цвета, лица, своё имя. Но одно держалось: вернуться. Вернуться к семье. К Алисе. К матери. К отцу.

И вот, спустя месяц — всё изменилось.

Империя Хайденвальд перестала существовать. Император Патриций Третий — убит. Заговор. Абсх провёл собственную чистку: весь старый состав вырезан, ликвидирован в тишине. Наступила пауза. Глобальная. Мир, который пал в огне, теперь гнил в дипломатии. Началось формирование новой структуры — Объединённого Альянса Империй Хеон-3. Хрупкое объединение из выживших осколков мира.

Меня вытащили из цепей. Без радости. Просто по приказу. Меня вылечили — ровно настолько, чтобы встать. Сменили повязки, вправили суставы, откормили базовой смесью. Я не чувствовал благодарности. Только усталость.

И вот я вернулся. Не домой — в пустоту.

Хеон-3. Новая столица. Возведённая на пепле старой, как надгробие без имени. Всё в ней было стерильным, вымеренным, искусственным. Стёкла сияли, как лезвия. Асфальт скрипел под сапогами. Вокруг не было пыли. Не было запаха. Только порядок. И молчание.

Я стоял в административном центре — с номером на груди и пустым взглядом. Меня приняли без слов. Передали бумаги. Металлические пальцы терминала выдали лист.

Лизантель — уничтожен.

95% населения — испарены в первые секунды удара.

Выжили только семьи высшего состава.

Я перечитывал строчку. Ещё раз. И снова. Моя фамилия не числилась. Моей семьи не было.

Внутри что-то оборвалось. Не со звуком. Просто исчезло. Как будто тень, отбрасываемая душой, вдруг перестала падать. Я не закричал. Не упал. Просто стал другим. Пустым.

Дальше — фильтрация. Бесцветная комната. Металлический стол. Искусственный голос, задающий вопросы без акцента, без паузы: "Вы испытываете радость?" — нет. "Вы чувствуете привязанность?" — нет. "Вы видите своё будущее?" — нет.

Вердикт: непригоден к гражданской интеграции.

Я не спорил. Что-то внутри меня уже умерло, и даже не оставило гниющего тела.

Мне предложили выбор:

— стереть память до момента мобилизации и начать новую жизнь: гражданский статус, ремесло, жильё в жилом блоке; — или быть отправленным в дальние регионы Империи, на каторгу. Без куполов. Без прав. Без обратного пути.

Я выбрал боль. Я выбрал грязь. Я выбрал лагеря, где даже воздух стонет под ветром. Потому что память — это всё, что у меня осталось. И если я забуду их… тогда я ничто.

Я не хотел жить. Я хотел помнить.

Десять лет в лагерях особо не всплывали в этих моментах. Они текли, как гной из раны — без цвета, без счета. Смерти не считались. Кто-то умирал от голода — медленно, с пустыми глазами. Кто-то — от заражения после раны, полученной при обвале. Кто-то — просто во сне. От изнеможения. Мы называли это "затихнуть".

Но я жил. Я продолжал. Каждый день просыпался с мыслью, что моя Империя, та, за которую я резал, горел, ломал, — бросила мою семью. Их не спасли. Их даже не попытались спасти. И это было моим топливом.