Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.

— Поджог! Шпигулинские! — вопили в толпе.

Я упомнил несколько весьма характерных восклицаний:

— Так и предчувствовало мое сердце, что подожгут, все эти дни оно чувствовало!

— Шпигулинские, Шпигулинские, некому больше!

— Нас и собрали тут нарочно, чтобы там поджечь!"

Прототипом этих пожаров послужили знаменитые петербургские пожары, которые полиция приписала революционно настроенному студенчеству, чтобы настроить против него общественное мнение и получить предлог для репрессий. Пожары начались с середины мая 1862 года. 24 мая цензор А. В. Никитенко записал об этом в "Дневнике": "Вчера в Петербурге было разом четыре пожара в разных частях города. Один, и всех сильнее… около Лиговки. Толкуют о поджогах. Некоторые полагают, что это имеет связь с известными прокламациями от имени юной России и которые были разбросаны в разных местах".

Большие пожары в последующие годы отмечались и в провинции, однако никаких доказательств связи пожаров со студенческим движением так и не было найдено.

Одновременно с пожарами в Петербурге появилась революционная прокламация "Молодая Россия", авторство которой приписывалось Н. Г. Чернышевскому, тогда как настоящим автором был революционер-народник Петр Григорьевич Зайчневский. Возбужденный этими слухами, Достоевский решил нанести визит главе революционно-демократической партии, которого он принял то ли за организатора, то ли за вдохновителя поджогов, с тем чтобы тот убедил своих товарищей не допустить беспорядков. Чернышевский не имел отношения к прокламации, фактически провоцирующей власти на репрессии против демократического крыла российской интеллигенции. Достоевский, по словам лидера "Современника", произвел на него впечатление человека с глубоким умственным расстройством, ибо сама мысль о причастности его к поджогу Толкучего рынка свидетельствовала, что "умственное расстройство бедного больного имеет характер, при котором медики воспрещают всякий спор с несчастным".

Н. Г. Чернышевский так вспоминал об этой встрече семь лет спустя после кончины Достоевского: "Через несколько дней после пожара, истребившего Толкучий рынок, слуга подал мне карточку с именем Ф. М. Достоевского и сказал, что этот посетитель желает видеть меня. Я тотчас вышел в зал; там стоял человек среднего роста или поменьше среднего, лицо которого было несколько знакомо мне по портретам. По-дошедши к нему, я попросил его сесть на диван и сел подле со словами, что мне очень приятно видеть автора "Бедных людей". Он, после нескольких секунд колебания, отвечал мне на приветствие непосредственным, без всякого приступа, объяснением цели своего визита в словах коротких, простых и прямых, приблизительно следующих: "Я к вам по важному делу с горячей просьбой. Вы близко знаете людей, которые сожгли Толкучий рынок, и имеете влияние на них. Прошу вас, удержите их от повторения того, что сделано ими". Я слышал, что Достоевский имеет нервы расстроенные до беспорядочности, близкой к умственному расстройству, но не полагал, что его болезнь достигла такого развития, при котором могли бы сочетаться понятия обо мне с представлениями в поджоге Толкучего рынка. Увидев, что умственное расстройство бедного больного имеет характер, при котором медики воспрещают всякий спор с несчастным, предписывают говорить все необходимое для его успокоения, я отвечал: "Хорошо, Федор Михайлович, я исполню ваше желание". Он схватил меня за руку, тискал ее, насколько доставало у него силы, произнося задыхающимся от радостного волнения голосом восторженные выражения личной его благодарности мне за то, что по уважению к нему избавляю Петербург от судьбы быть сожженным, на которую был обречен этот город. Заметив через несколько минут, что порыв чувства уже утомляет его нервы и делает их способными успокоиться, я спросил моего гостя о первом попавшемся мне на мысль постороннем его болезненному увлечению и с тем вместе интересном для него деле, как велят поступать в подобных случаях медики. Я спросил его, в каком положении находятся денежные обстоятельства издаваемого им журнала, покрываются ли расходы, возникает ли возможность начать уплату долгов, которыми журнал обременил брата его, Михаила Михайловича, можно ли ему и Михаилу Михайловичу надеяться, что журнал будет кормить их. Он стал отвечать на данную ему тему, забыв прежнюю; я дал ему говорить о делах его журнала сколько угодно. Он рассказывал очень долго, вероятно часа два. Я мало слушал, но делал вид, что слушаю. Устав говорить, он вспомнил, что сидит у меня много времени, вынул часы, сказал, что и сам запоздал к чтению корректур, и, вероятно, задержал меня, встал, простился. Я пошел проводить его до двери, отвечая, что меня он не задержал, что, правда, я всегда занят делом, но и всегда имею свободу отложить дело и на час и на два. С этими словами я раскланялся с ним, уходившим в дверь".

Достоевский же оставил нам злую пародию на Чернышевского. В последней февральской книжке журнала "Эпоха" в 1864 году он опубликовал едкую сатиру на общественные настроения 60-х годов, повесть "Крокодил", в которой критика усмотрела не без оснований пародию на Чернышевского, хотя Достоевский это категорически отрицал. Чернышевский был, однако, хорошо узнаваем современниками в образе почтенного чиновника Ивана Матвеевича, проглоченного крокодилом, но оставшегося в живых и продолжающего из чрева крокодила пропаганду передовых идей, почерпнутых из "прогрессивной печати", вроде того что "экономический принцип прежде всего!". При этом сама прогрессивная печать больше жалеет крокодила, а не Ивана Матвеевича, о чем свидетельствует следующий пассаж из газеты "Волос", узнаваемой пародии на либеральный "Голос" Краевского. Здесь иронически обыгрывается известное выражение "крокодиловы слезы": "Всем известно, что мы прогрессивны и гуманны и хотим угоняться в этом за Европой. Но, несмотря на все наши старания и на усилия нашей газеты, мы еще далеко не "созрели", как о том свидетельствует возмутительный факт, случившийся вчера в Пассаже и о котором мы заранее предсказывали. Приезжает в столицу иностранец-собственник и привозит с собой крокодила, которого и начинает показывать в Пассаже публике. Мы тотчас же поспешили приветствовать новую отрасль полезной промышленности, которой вообще недостает нашему сильному и разнообразному отечеству. Как вдруг вчера, в половине пятого пополудни, в магазин иностранца-собственника является некто необычайной толщины и в нетрезвом виде, платит за вход и тотчас же, безо всякого предуведомления, лезет в пасть крокодила, который, разумеется, принужден был проглотить его, хотя бы из чувства самосохранения, чтоб не подавиться.

Ввалившись во внутренность крокодила, незнакомец тотчас же засыпает. Ни крики иностранца-собственника, ни вопли его испуганного семейства, ни угрозы обратиться к полиции не оказывают никакого впечатления. Изнутри крокодила слышен лишь хохот и обещание расправиться розгами (sic), а бедное млекопитающее, принужденное проглотить такую массу, тщетно проливает слезы".

Жена же Ивана Матвеевича Елена Ивановна и друг дома Семен Семеныч не слишком огорчены его отсутствием. Чернышевский, как известно, самый свой знаменитый роман "Что делать?" написал во время заключения в Петропавловской крепости, а в 1864 году Николая Гавриловича как раз сослали в Сибирь. Его обвинили в составлении прокламации "Барским крестьянам от их доброжелателей поклон", содержавшей крамольный призыв "К топору зовите Русь!". В дальнейшем было доказано, что Николай Гаврилович данную прокламацию не писал, но Достоевский об этом, естественно, не знал. Поэтому топор в руках Раскольникова стал мрачным символом "шестидесятничества". В образе же супруги Ивана Матвеевича увидели злую пародию на супругу Чернышевского Ольгу Сократовну Чернышевскую, урожденную Васильеву, которая послужила одним из прототипов Веры Павловны в знаменитом романе. Как и один из героев "Что делать?", Чернышевский дал жене полную свободу, и она ею пользовалась. О бурных романах Ольги Сократовны было широко известно в Петербурге. Интересно, что в конце жизни Чернышевский уверовал в Бога. Фотография, сделанная в 1889 году на смертном одре, запечатлела православный крестик в его сложенных руках. Но Достоевский об этом уже не мог узнать.

Н. А. Бердяев в "Мировоззрении Достоевского" отмечал: "Пути человеческого своеволия, влекущего к преступлению, Достоевский дальше и глубже исследует в "Бесах". Там явлены роковые последствия одержимости и безбожной индивидуалистической идеей, и безбожной коллективистической идеей. Петр Верховенский от одержимости ложной идеей теряет человеческий образ. Разрушение человека очень далеко ушло по сравнению с Раскольниковым. Петр Верховенский на все способен, он считает все дозволенным во имя своей "идеи". Для него не существует уже человека, и он сам не человек. Мы выходим уже из человеческого царства в какую-то жуткую нечеловеческую стихию. Одержимость безбожной идеей революционного социализма в своих окончательных результатах ведет к бесчеловечности. Происходит нравственная идиотизация человеческой природы, теряется всякий критерий добра и зла. Образуется жуткая атмосфера, насыщенная кровью и убийством. Убийство Шатова производит потрясающее впечатление. Что-то вещее, пророческое есть в картине, раскрывающейся в "Бесах". Достоевский первый узнал неотвратимые последствия известного рода идей. Он глубже видел, чем Вл. Соловьев, который острил о русских нигилистах, приписывая им формулу: человек произошел от обезьяны, поэтому будем любить друг друга. Нет, уж если человек не образ и подобие Божие, а образ и подобие обезьянье, то любить друг друга не будут, то будут истреблять друг друга, то разрешат себе всякое убийство и всякую жестокость. Тогда все дозволено. Достоевский показал перерождение и вырождение самой "идеи", самой конечной цели, которая вначале представлялась возвышенной и соблазнительной. Сама "идея" безобразна, бессмысленна и бесчеловечна, в ней свобода переходит в безграничный деспотизм, равенство — в страшное неравенство, обоготворение человека — в истребление человеческой природы.

"Бесы" стали предупреждением, которое русское общество оценило в полной мере лишь после смерти Достоевского и последовавшего вскоре убийства Александра II, а особенно — после 1917 года. Писатель верил, что главных "бесов" постигнет судьба Ставрогина, но ошибся. Не прошло и сорока лет со смерти Достоевского, как они восторжествовали в России, а затем укрепились едва ли не на трети суши.

Но Достоевский велик не только своим общественным предвидением. Созданные им образы, та мучительная раздвоенность, которую он выявил в человеке не только в вопросах веры, выявленная им расплывчатость, подвижность границ добра и зла в каждом конкретном человеке, стали достоянием последующей литературы, психологии и философии".

"Братья Карамазовы": воскрешение великих грешников •

Последний роман Достоевского, "Братья Карамазовы", появившийся все в том же "Русском вестнике" в 1879–1880 годах, рассказывает о том, как Бог и дьявол ведут борьбу за души людей. Писатель был убежден, что вера способна вернуть к служению добру даже самого закоренелого атеиста. Достоевский полагал, что не только "покупается счастье страданием", но и что страдание дает человеку истинную веру, основываясь, в том числе, и на своем каторжном опыте. Герои "Братьев Карамазовых" должны были через страдание укрепиться в вере, искупить как грехи отца, так и свои собственные: сладострастие, атеизм, ревность. Венчает роман, как купол церкви, "Легенда о Великом инквизиторе", которую нередко анализируют как отдельное произведение.

Если в "Бесах" Достоевский показывал нам, как идеи атеизма и нигилизма могут пагубно сказаться на обществе и государстве, не готовых дать им отпор, то в "Братьях Карамазовых" писатель исследует воздействие идей атеизма, социализма и следования, можно сказать, Lustprinzip’y (хотя сам этот термин Зигмунд Фрейд ввел уже через много лет после смерти Достоевского) на человеческую личность. Единственное лекарство от разрушительного влияния этих идей писателю виделось в следовании принципам христианской нравственности, через которые и спасаются такие милые его сердцу герои, как Алеша и Митя Карамазовы.

По свидетельству А. Г. Достоевской, Федор Михайлович "особенно ценил в "Братьях Карамазовых" Великого инквизитора, смерть Зосимы, сцену Дмитрия и Алеши (рассказ о том, как Катерина Ивановна к нему приходила), суд, две речи, исповедь Зосимы, похороны Илюшечки, беседу с бабами, три беседы Ивана со Смердяковым, Черта".

Мы же в нашей книге основное внимание уделим таким главнейшим частям "Братьев Карамазовых" с точки зрения их идейного содержания, как разговор Ивана Карамазова с чертом и рассказанная им же брату Алеше Легенда о Великом инквизиторе. Мы также остановимся на образе старика Карамазова и его прототипической связи с отцом писателя. Заодно будет рассмотрен вопрос о влиянии на Достоевского творчества знаменитого маркиза де Сада, которое особенно проявилось в последнем романе писателя, но ощутимо и в других его произведениях. И, наконец, стоит рассмотреть вопрос, каким мыслился Достоевскому второй том "Братьев Карамазовых". Ведь тот роман, который мы имеем, это лишь первый том задуманной дилогии, где никакие сюжетные линии еще не были завершены.

Замысел романа "Братья Карамазовы" восходит еще к "Житию великого грешника". Но еще в 1862 году, заявив в редакционном предисловии к напечатанному во "Времени" "Собору Парижской Богоматери" В. Гюго, что проникающая творчество Гюго идея "восстановления погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков" "есть основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия", Достоевский выразил уверенность в том, что в недалеком будущем она получит свое воплощение в произведении несравненно более широком по замыслу и значительном по художественному масштабу: "Проследите все европейские литературы нашего века, и вы увидите во всех следы той же идеи, и, может быть, хоть к концу-то века она воплотится наконец вся, целиком, ясно и могущественно в каком-нибудь таком великом произведении искусства, что выразит стремления и характеристику своего времени так же полно и вековечно, как, например, "Божественная комедия" выразила свою эпоху средневековых католических верований и идеалов".