Расшифровано временем(Повести и рассказы)

Их семья не принадлежала к тем, какие негромко называют неблагополучными. Издали для людей все пребывало заманчиво красиво: он летал где-то на Севере, пропадал по нескольку месяцев в году, наезжал с тяжело набухшими чемоданами и кофрами, видать, о длинным рублем. Двухкомнатная квартира заставлена чешской мебелью, кухня сияла пластиком и кафелем. Обоим по тридцать два года. Анна всегда выходила хорошо и модно одетой. Детей у них не было. И семьи-то не было. Но об этом никто не знал.

Они никогда не ссорились. Просто однажды, спустя семь лет после того, как поженились, по душам поговорили, не сумев объяснить друг другу, что их отдалило, потому что это почти невозможно, как бесполезно объяснять, почему один любит зеленый цвет, а другой — синий.

Муж уехал к себе на Север, где жестоко, по-мужски, без жалоб, изнуряясь, летал на тяжелых трассах, пил неразбавленный спирт, хрипло матерился, лютел, углядев чью-то нерасторопность, и успокаивался за штурвалом, отвалившись к спинке, морщился, тайно глотая таблетки соды, чтобы осадить изжогу, давно привыкнув к сосущей боли в желудке, — там, вспыхивая и притухая, мучила язва, из-за которой его списали в тридцать лет из военной авиации.

Он присылал Анне посылки и привозил подарки. Не потому, что любил это делать, — просто знал, что женщинам нужно дарить что-то, и он, не ужимая карман, накупал все, что брали его приятели своим женам, выменял у якута за японский транзистор кянчи и оленью парку, расшитые красивым узором, которые ей и были-то ни к чему…

Так они жили: он — там, она — здесь, в комнатах, напоминавших ей выставочный салон — красивый, но неуютный.

Однажды она сказала ему:

— Ты знаешь, что земля покачивается?

— Что-то слышал об этом.

— И Северный полюс, где ты летал столько раз, описывает окружность. Подумать только: приблизительно за год один оборот!

— Вот уж не замечал, — усмехнулся он.

— Но ты мог бы себе это представить!

— А зачем, Аня? — пожал он плечами.

— Ну, чтобы удивиться хотя бы!

— Это мелочи, Анна. Некогда…

И тогда она уяснила, что никогда не поймет, что же для него не мелочи и что способно его удивить. Но ничего плохого о муже она сказать не могла.

Так и стояла Анна перед зеркалом, глядя в его мерцавшую глубину, и сколько времени истекло — не знала.

Потом что-то случилось за окнами. Анна почувствовала это, поняла по странному движению уличного света в комнате. И, уже подходя к окну, догадалась: снег. Откуда-то сразу, и много, словно прорвало какой-то заслон. Сросшийся в большие хлопья, он почти не опускался, а кружил, но вскоре все укрыл собой.

«Утром будет много снега», — обрадовалась Анна, словно снег приблизил пору, какую она ждала весь вечер: можно было расстелить постель, лечь и читать.

Рукопись Сергея Петровича лежала в скоросшивателе с надписью «Дело №…». Это были сказки, которые он вручил ей. Первая называлась «Сингх Аббас», и предварял ее эпиграф: «Ненавидеть — не значит опровергнуть. Ненависть — еще не доказательство правоты твоей и неправоты чьей-то».

Анна перечитала еще раз эпиграф и радостно улыбнулась какой-то внезапной своей мысли, подоткнула под бок одеяло и придвинула рукопись ближе к лампе.

«Когда Властелин, рожденный из большого пальца Будды и омытый святой водой Ганга, взошел на престол, ему было двадцать два года. Он был молод, богат, умен и тщеславен. Он призвал нас и спросил:

„Вы мудрые, и пыль дорог, которые вы прошли по жизни, чтобы постичь ее, могла бы заслонить солнце.

Так ответьте же: как мне сделать мой народ счастливым?“ И Первый сказал: „Расширь владения свои, ты пополнишь казну золотом и сможешь снизить подати, которые платит тебе твой народ“. И Второй сказал: „Три раза в день говори народу, что он счастлив, и он поверит в это“. И Третий сказал: „Запрети сравнивать красоту с уродством, мудрость с глупостью, богатство с нищетой, разумное с бессмысленным, и народ ощутит себя счастливым“. Но Властелин ответил, потому что он был умен и тщеславен: „Все это уже делали предки мои по советам ваших предков. Но вы вынуждены повторять это снова, ибо ничего не изменилось с тех пор. А что скажешь ты, скромный Сингх Аббас“? И тогда сказал я: „Твоя мудрость родилась раньше тебя, Властелин. И совет мой таков: каждый твой подданный, бедняк он или богач, знатного или простого рода, должен стать равным всякому себе подобному. И получать блага, рис, землю и воду для земли столько, сколько доброты он отдает ближнему своему, сколько доброты вмещается в сердце его и помыслах. Тогда доброта пойдет в уплату за доброту, а зло будет оплачиваться только злом. Золото вернется в истинную цену. И богатый на доброту станет богатым, а бедный на нее — бедным. И каждый труд, и деяние каждое будут идти только во благо подданных твоих и царствования твоего“. Властелин понял мой намек. Он улыбнулся и спросил: „А где чаша та, где мера та, какой мы будем мерить доброту в делах, сердцах и помыслах?“ И тогда сказал я: „Будет эта чаша, будет эта мера. Я открою ее тебе“. Властелин сказал: „Хорошо, я согласен“. И в срок оговоренный я назвал эту меру. Властелин спросил: „На ком испытаем ее, с кого начнем?“ И тогда сказал я: „С тебя, мой Властелин, чтобы весь народ узрел, сколь богат ты добротой к людям, чтобы, возлюбя тебя, все последовали твоему примеру“. Он улыбнулся и ответил: „Мудрость твоя родилась раньше тебя, достойный Сингх Аббас. Иди в храм и ожидай меня. Мне же надо удалиться на несколько часов, чтобы приготовиться к этому великому моменту“. Я ждал в храме, когда пришли стражники, скрутили мне руки и повели подземельем к Властелину. „Я не могу принять твой совет, скромный Сингх Аббас, — сказал Властелин, — Я передумал. И вот почему: я верю, что у тебя есть мера доброты, но как народу моему доказать, что она истинна и безошибочна? Если первым испытанию подвергнусь я, а так должно быть, ибо я Властелин, не возникнут ли кривотолки, что ты в угоду мне сфальшивил, ведь мера эта покажет, сколь много у меня доброты?! Посему решил я отрубить тебе голову и сообщить всему народу, что совершили это его и мои враги за то, что я согласился принять твой мудрый совет. Так ты будешь мною прославлен в веках, да и я буду виден в лучах твоей славы“. И тогда сказал я: „Теперь верю, что я мудр, потому что знал заранее, что поступишь ты именно так, ибо некоторых людей снедает не только собственная злоба, но и добродетель других…“»

Анна отложила рукопись и прислушалась. Шло к полуночи. Где-то, видимо, на повороте, как от боли, скрежетал трамвай, с грохотом уволакивая пустые вагоны в парк…

С понедельника Анна не встречала Сергея Петровича. «Заболел, — поняла она. — А я даже не знаю, где он живет. Надо же навестить». И определила себе завтра, в пятницу, сходить в монастырь, сослуживцы должны знать, что с ним, да и адрес, наверное, можно спросить. Но вечером, когда она мыла собранную за два дня посуду, в дверь позвонили.

— Вы Анна Федоровна, — словно утверждая это, сказал мужчина, чуть приподняв шапку-«пирожок» из коричневой цигейки.

— Да, — Анна развязывала за спиной тесемки передника. — Проходите. Вы чей-то родитель? — спросила она, стараясь наскоро вспомнить, с кем из ее учеников произошло что-либо, послужившее поводом для этого визита.

— Нет, — понял он ее предположение. — Я сын Сергея Петровича Новикова. — Он повесил «пирожок» на черную скобку вешалки и ладонью сдвинул с затылка наперед прилежавшиеся волосы. — Вы простите за вторжение. В школе мне дали ваш адрес. Я просто выполняю волю отца.

Он сказал «волю», и что-то отозвалось в ней тревогой на это слово.

— Отец умер, — сказал мужчина, аккуратно — палец к пальцу — складывая на тумбочке перчатки.

— Когда? — спросила Анна, чувствуя, что тесемки безнадежно стянулись в узел. Дернув, оборвала их, стащила фартук и комом зажала его под мышкой «Да что за разница — когда, — удивилась она. — Вот уж глупый вопрос. Умер ведь!» Она хотела спросить «от чего?», но успела подумать, что это так же праздно, как и вопрос «когда?». «Умер ведь!» — Снимите пальто, проходите, — сказала она.

— Он слег в субботу. А во вторник умер. Приступ грудной жабы и — вульгарный инфаркт, — мужчина развел руками.

Ей не понравилось, зачем он сказал «вульгарный». Как-то театрально получалось. Мужчина сидел напротив, в кресле, а она на тахте. Из-под его тяжелых красных ботинок на жирном паркете пузырились лужицы.

— Я был в командировке. Тетка вызвала телеграммой Едва успел. Погода нелетная. Пришлось с самолета на самолет.

«Почему он так много о себе? — подумалось ей. — Умер Сергей Петрович, почти чужой ей человек, случайный знакомый». Она даже не знала до сих пор его фамилии, да и плакать-то не может. Просто грустно стало, когда она вспомнила его лицо.

— Он чувствовал, что скоро умрет, — произнесла она, чтобы остановить слова мужчины о том, как он маялся в аэропорту, ожидая вылета. — А вам он говорил?

— Нет. Он иногда о вас мне говорил.

— А мне о вас — никогда, — вдруг сказала Анна и посмотрела ему в лицо.

— Мы редко виделись. Он жил с теткой. А я отдельно, почти за городом. Да и люди мы с отцом разные, — сказал мужчина, поднимаясь. — Ну, вот, пожалуй, и все. Может, мне и приходить не следовало, — усмехнулся, — но отцу казалось, что для вас это почему-то важно. И он сказал, что такова его воля.