Расшифровано временем(Повести и рассказы)

В последний момент он прибежал к нам. Шинель разодрана, весь в чужой крови, черный от усталости и ужаса, только запавшие глаза сумасшедше блестели.

— Собирайтесь! Живо! — крикнул он, влетев в блиндаж.

— Куда? — затравленно спросил Цоллер. Он сидел на полу и при словах Альберта потянул к себе кожаный футляр с телефоном.

— Да оставьте эту дурацкую коробку!.. Встать!.. Марш за мной!.. Бегом!..

Спотыкаясь, падая в снег, мы трусили за Альбертом. В ложбине, куда спускалась дорога, стояли пять семитонных грузовиков, забитых ранеными и обмороженными. На малых оборотах урчали двигатели.

— Конрад, это последний шанс! — крикнул Альберт. — Полезайте в машину… Быстро!.. Если что — помни: ты и Цоллер сопровождающие… Вот бумажка. На всякий случай… Прощай!.. Ну! — толкнул он меня и махнул кому-то: —Пошел!

— А ты? Альберт! — закричал я.

Но он не слышал. Сильный ветер гнал поземку, хлопал брезентом над кузовами. Мы с Цоллером вскарабкались в последнюю машину уже на ходу и свалились на лежавших людей. Кто-то застонал. Вцепившись в задний борт, я смотрел на удаляющуюся фигурку Альберта. Он стоял, расставив ноги, воротник длинной расстегнутой шинели поднят, ветер трепал ее полы, захлестывая вокруг сапог. Лица его я уже не мог разглядеть, да и весь он стал растворяться в крутившейся снежной пыли, одинокий на холодной зимней дороге… А вслед за машиной гнались белые взвихренные смерчи, метель не хотела отпускать нас с этой проклятой земли…

Уже здесь, роясь в карманах, я нашел липовую бумажку, выданную Альбертом. Никто ни разу не потребовал ее. Ведь мы были оттуда и, значит, автоматически зачислялись в герои, а состоявшиеся герои не подлежат проверке … »

«2 февраля.

Под Сталинградом фрицам хана. Полный разгром.

Живу на частной квартире. За глинобитным дувалом домик с плоской крышей. Две комнаты и кухня. Хозяин — Утеган Саспаевич — пожилой казах, сторож на базе райпотребсоюза. Жена его украинка, Оксана Ивановна. Предки ее за участие в бунтах царским указом были когда-то переселены сюда всей деревней с Житомирщины.

У хозяев хороший абрикосовый сад. Утеган Саспаевич, показывая его мне, печально покачивал головой: зима затяжная, суровая, как бы не остаться без урюка. Печаль его сдержанна, немногословна: „Беда, понимаешь? Это все от война, а?..“

Приходила Лена».

Топила Оксана Ивановна кизяковыми лепешками и саксаулом, в доме стоял горьковатый степной дух кочевья и вместе с тем надежного уюта.

Она с мужем переселилась в закуток, который называла «клуней».

Питался я в военкоматской столовой по аттестату. К тому времени истекала уже третья неделя, как кончилась моя госпитальная жизнь. Шкандыбал с палочкой, еще хромал, сапог натягивал с трудом, ходил в госпиталь на перевязки. «Пока гуляй, — сказал начмед, подписывая справку. — Там видно будет…»

В комнате моей были две железные кровати, застеленные латаными, но чистыми простынями и покрытые серыми армейскими одеялами. Вторая койка пустовала. Одновременно со мной выписался и Киричев, у него тоже был отпуск. Хотел поселиться вместе, но я сказал, что койка уже занята. Невзлюбил я его за Шурку.

— Врешь, не занята. Мне военком сказал, ты там один, — ухмыльнулся Киричев. — Думаешь, не понимаю, в чем суть? Ну и хрен с вами со всеми.

— Раз понял, значит, будь здоров, — отрезал я и, не прощаясь, ушел…

Вторую комнату снимал Николай Петрович Рукавишников — профессор, эвакуированный из Ленинграда.

Кажется, в тот день хозяева пригласили меня к обеду. В честь разгрома немцев под Сталинградом. Оксана Ивановна сварила украинский борщ, а на второе была баранина с домашней лапшой.

— Ты ешь, сынок, ешь, — говорила она, видя, как я с аппетитом уплетаю позабывшуюся домашнюю еду. — Ведь какой день сегодня! Разве не праздник! Сволочь эту разбили, будь она проклята!..

Она сидела, подперев смуглое лицо ладонью, подвязанный платок сполз на плечи. Детей у них не было, жили они друг для друга. Утеган Саспаевич молча хлебал борщ. Лоб и бритая голова его взопрели, в свисавших по-запорожски усах застыл кусочек капусты.

— Мой-то и борщ с салом приучился есть, — улыбалась Оксана Ивановна. — Тридцать годов как вместе. А вот на второе баранину обязательно подавай ему.

Муж согласно кивал. В черных щелочках-глазах светился огонек удовольствия от еды. Поев, он вытер расшитым рушником темные морщинистые скулы и усы, достал кисет с мелко посеченным табаком. Я видел листья такого табака в тюках, его везли как сено — на машинах, и мальчишки бежали следом в надежде, что несколько листьев выпадет на дорогу.

Потом с работы вернулся Николай Петрович Рукавишников. Я еще в коридоре узнавал его шаркающие шаги и кашель.

— Совсем больной, — качал головой Утеган Саспаевич, уминая табак в газетный обрывок. — Я ему говорю: лечиться ходи, ты большой человек, ученый, коран знаешь, тебе врач надо, кумыс надо. А он на станцию бегает, вагон свой сторожит.

— А как же! — восклицала Оксана Ивановна, собирая со стола. — Человеку доверили, как же ему теперь — бросить?!

Мне казалось, что этих двоих людей я знаю всю жизнь, что живу издавна в небогатом уюте их дома; наблюдаю, как Утеган Саспаевич кормит ишака и о чем-то разговаривает с ним по-казахски, часто повторяя «шайтан»; как Оксана Ивановна печет лепешки: ловко облепляет ими раскаленное нутро печки и кропит их, румянящихся, водой… Жил я в покое, отгороженный тысячами километров родной земли от того оплавленного огнем края, где свистят пули и падают на снег убитые. Уж не праздную ли я труса? — думал тогда. Все там, а я здесь. Ведь хожу. В госпиталь, по улицам, на базар, в столовку. Не на носилках — своими ногами. Но военком на эту тему разговоры вести не желал. «Я не лекарь, — говорил он. — Как получу от твоих лекарей „добро“, будь спокоен, у меня тут не задержишься…»

Вечером я лежал поверх одеяла одетый, читал, когда открылась дверь и просунулась круглая голова Утегана Саспаевича: «Твой девка пришел, учительница. Заходить не хочет, стыдливый…»

Начавшееся со стихов знакомство наше длилось уже третью неделю. Мы часто бывали вместе. Елена Андреевна Родомыслова… Преподавала русский язык и литературу… Как и профессор Рукавишников, Леночка была тоже из Ленинграда, закончила три курса пединститута. Жила здесь с матерью и парализованной теткой, втроем на учительский заработок. Тяжко им было. Пытался дать денег, мне-то они — ни к чему, но не взяла, даже обиделась, хотя я и пошутил, что после войны приму этот долг с процентами. Сказала: «Мне не должно быть лучше, чем другим, только потому, что случай свел нас». Ходила в своей облезлой шубке, детских толстых чулках в рубчик и ботиках. Гордая.

Профессора Рукавишникова Лена знала по Ленинграду, слушала его лекции. Жена его умерла в блокаду. Старик прибыл в Кара-Курган с тремя вагонами каких- то редкостных книг и рукописей. Вагоны стояли на станции, в тупике. Он ходил туда, топил печурки, чтобы все это не отсырело. Работал в тамошнем городском архиве, где и получал продуктовые карточки, часть зарплаты отправлял сестре в Свердловск, а сам — впроголодь. Собирал на станции щепки — топить «буржуйки» в вагонах, на саксаул денег не хватало, все вещички свои распродал. Саксаул был дорогой. Утеган Саспаевич несколько раз подвозил ему на тачке со своей базы немного списанной тары. Нужду в топливе испытывали ясли, детсадики, госпиталь, городская амбулатория и больница, школы. А угля почти не было, все навалились на саксаул…