Расшифровано временем(Повести и рассказы)

День был, видимо, обычный, неприметный и едва ли вспомнился, если б не последняя фраза в записи.

Пожалуй, тогда Марк Щербина впервые откровенно высказал мне то, что думал о Витьке.

Марк был комсоргом роты. Его любили за ровный характер, за справедливость. Даже пожилые солдаты на политинформациях, которые он проводил, вооружившись дивизионной газетой, не стеснялись задавать ему вопросы.

Сейчас я понимаю, что Витька ревниво относился к его авторитету, иногда язвил. Но и Марк не оставался в долгу, и у него это звучало посерьезней.

Я спросил у него:

— У тебя есть претензии к Лосеву, как к командиру взвода?

— Нет.

— Так в чем же дело?

— Ему больше взвода давать нельзя: слепнет от тщеславия. Ты знаешь его философию: лес рубят — щепки летят, а на войне, мол, тем более. А щепки для него — это хиляки вроде нашего Семена. Удобрение. Витька так рассуждает: «Кому после войны все строить заново? Нам, фронтовикам. Мы — хребет народа».

— Правильно рассуждает.

— Не перебивай. «А хребет, говорит он, не должен гнуться. Только самым сильным и жестким это по плечу. Чувствительным и сентиментальным нечего будет делать. Разве что под ногами станут путаться. Война и есть тот естественный отбор». Значит, топчи тех, у кого душа помягче, оттирай от жизни? Так, что ли?..

— Но ведь он и себя не жалеет… Ты его видел в бою.

— Это тоже можно по-всякому. А ему важно, чтобы его заметили.

— А тебе?

Он посмотрел на меня и вдруг улыбнулся большими добрыми губами.

Мягко втягивались в лес закатно-лиловые сумерки. Мы сидели на поваленной ольхе. Марк вытащил из-за голенища ложку — самодельную алюминиевую с черенком в виде обнаженной женской фигурки; стащил сапоги, размотал портянки, прошелся босой по теплой траве — высокий, огромный, остановившись передо мной, сказал:

— Знаешь, мне кажется, что все настоящее, ну, реальное — это наша мирная жизнь и что она продолжается. А война — просто трудный сон. И его хочется и надо досмотреть до конца, не суетясь, не внося в эту необходимость никакого шкурничества. — Он сел на ольху, разгладил на траве портянки — истертые, с неотстирывающимися темными пятнами пыли и пота, вбитыми в каждую ворсинку.

— Значит, в реальной жизни можно шкурничать?

Он выпрямился:

— Ты не так понял. Война — сама по себе тяжесть. И для тела и для души. Нельзя ее усугублять прихотями своего характера. А у каждого в характере этих прихотей — будь здоров! Сейчас жить надо только для войны, для ее цели. Не то чтобы не думать о будущем, думать надо. Но как-то иначе, не алчно, дескать, вернемся и покажем, кто есть кто. Понимаешь? Нельзя воевать по принципу: восемь пишем, два в уме…

Слушая Марка, я вспомнил в тот миг бой под Клюевкой, траншею, немца, добивавшего из пистолета раненого Саятбетова… Марк этого немца саперной лопаткой рубанул с размаху по затылку, кровь и мозги выплеснулись ему на гимнастерку, в лицо. Два дня Марк ходил без гимнастерки в одной телогрейке. Витька неделю донимал его: «Расскажи еще раз, Маркуша, как ты его по кумполу лопаточкой». Трижды на день готов был это слушать. Они тогда повздорили, и Марк потом сказал мне: «И еще буду бить — хоть лопатой, хоть ножом, хоть голыми руками давить, пока эта погань паскудит нашу землю и истязает народ. Но вот забожиться готов, если уцелеем, через двадцать, тридцать лет где-нибудь на вечеринке перед дамами Витька снова начнет приставать ко мне, чтобы опять рассказал. А мне ведь неохота будет. Не это запоминать надо…»

Не знаю, сколько бы мы еще с Марком просидели на ольхе, но разогнал нас по местам внезапный артналет. Немцы били бегло одной батареей, фугасами. Что-то им показалось. Огонь так же внезапно утих. Кисловато-едкая гарь сползла вниз, к нашим окопам, вытеснив свежий воздух вечернего леса…

«8 ноября, понедельник.

После полудня произошла неприятная история. Я сидел у окна, сортировал иглы для шприца, когда во двор въехал „опель-капитан“. Из него вышел высокий молодой офицер. Шинель нараспашку. На левой стороне груди глянцем поигрывали ордена. Что-то блестело и под воротником на шее. У входа в здание часовым стоял Дитцхоф, заступивший на пост после обеда. Старый карабин 98-К торчал у него из-за спины. Офицер шел прямо на Дитцхофа. Тот испуганно замер.

Офицер прошествовал мимо и остановился перед группой встречавших его людей. Был среди них и Альберт.

— Что за чучело? — спросил офицер, кивнув на Дитцхофа.

— Из резервистов, господин капитан, — ответил старший врач.

— Он прежде всего солдат германской армии — перебил гость. — Напомните ему, что часовой обязан приветствовать Рыцарский крест.

— Безусловно, господин капитан, — кивнул старший врач.

Теперь я понял, что блестело у него на шее.

В это время из другой двери, где находилась сестринская, громко хохоча, выскочила Мария Раух и, ничего не заметив, побежала через двор. Она была в коротеньком, не застегнутом, видимо после душа, халате, придерживала его на груди свертком с бельем. Рванувшийся ветер задрал полы халата почти до бедер открыв высокие белые ноги Марии.

Капитан дернулся, вытянулся, будто проглотил кол.

— Это что еще? — едва разжав губы, спросил он. — У вас воинская часть или бордель!.. Среди бела дня шлюхи бегают…

Наступило тягостное оцепенение. И тут Альберт сказал:

— Господин капитан, эта женщина служит в вермахте. Она доброволец… Если не ошибаюсь, вы, господин капитан, — фон Киеслинг? Едва ли вашей фамилии делают честь подобные слова о незнакомой женщине. Тем более о немецкой женщине.

Разорвалась бомба!

Пухлое, гермафродитно-гладкое лицо капитана не побледнело и не побагровело. Не шевельнувшись, выслушал Альберта, не перебивая, до конца. Потом сказал:

— Я действительно фон Киеслинг. А кто вы?

— Хирург.

— Ваше звание?

— Обер-лейтенант Альберт Кронер.

— Я запомню вас, обер-лейтенант. Мы еще встретимся.

— Не исключено, господин капитан, мы на войне.

— Где вы получили Железный крест?

— Под Сталинградом.

— Вы смелый человек, обер-лейтенант.

— Что поделаешь, господин капитан, я же сказал: мы на войне.

— Я вас больше не задерживаю, обер-лейтенант. Вы свободны.

— Так точно, господин капитан, — Альберт сделал шаг в сторону, открывая гостю путь к двери…

Позже я зашел к Альберту и сказал, что все видел.