Расшифровано временем(Повести и рассказы)

— Как ты думаешь, сколько ему лет? — тихо спросил Сеня.

Я пожал плечами. По лицу мертвеца уже ничего нельзя было понять.

— Тебе очень важно, сколько ему лет, — засмеялся, поднимаясь, Витька. — Будь спокоен. Новый год и дни рождения праздновать ему уже не придется…

Я не испытывал ни ненависти, ни жалости к этому немцу. Возникло лишь ощущение неуютности от того, что он неподвижно лежал на холоде, обнаженным затылком на снегу…

Долго не выходил у меня из головы этот немец с перерубленной шеей. Как-то уж очень одиноко лежал он там под кустом. По сей день стоит эта картина перед глазами, особенно снег в его волосах. Тогда действительно было любопытно, сколько лет ему, сколько прожил, что успел повидать?.. Семен наш был не дурак, если уж такой вопрос задал, значит, какая-то важная мысль его донимала. Но какая — уже не узнать…

К вечеру в землянку ко мне пришел Витька. Я слышал, как он встряхивал плащ-палатку и ругал кого-то: «Хоть бы лапник настелили. Ноги не обо что вытереть. Вон грязища какая. Все размесили». Потом вошел.

— Все пишешь летопись, командир? — хмыкнул он. — Смотри, Нестор, пронюхает Упреев, подведет он тебя за этот дневник под монастырь… Почитать бы дал, что там про нас есть.

— И так проживешь, — спрятал я тетрадь в вещмешок.

У самого Витьки канцелярия была похлестче. Он совсем запутался — завел многоадресную переписку со школьницами, студентками, молодыми женщинами из разных городов страны. У него накопилась целая коллекция их фотографий. В тот день он получил еще две: из Подольска и Ростова. Вывалил все на ящик от мин и пояснил:

— Эта вот, беленькая с перманентом — Настя. Из Рязани. Намекает, что дальняя родственница Есенина. Брешет, наверное. А эти, видишь, сфотографировались рядышком, комсомолочки-восьмиклассницы из Читы. Ничего, правда? Молоденькие только очень. Но есть надежда, что подрастут, а? — смеялся Витька. — Справа Нина, а слева — Наташа. Напишем? Ты одной, я другой… А вот это Оля из Ростова. Шляпка с перышком! Челита! Но Олю из Ростова придется побоку, была в оккупации…

Витька просидел у меня долго, звонил комбат, спрашивал обычное: «Как там у тебя? Война или тихо?..» У меня было тихо. Я понимал: приближается Новый год, немцы тоже, наверное, готовятся отпраздновать, и вряд ли у них есть охота сейчас соваться к нам, под огонь…

Так и встретили мы 1944-й — в тишине, под мягкий снегопад, выпили водку, чокнувшись котелками, заели тем, что послал господь бог — старшина, раздобывший к общему приварку хороший офицерский доппаек…

В этот день работалось плохо. Сперва вроде пошло, с утра, а потом как заколодило. Я листал свой дневник и записи Конрада Биллингера, вчитывался, сопоставлял, вспоминал, пытаясь озвучить в себе умолкшие годы, но слова приходили пресные и глухие, как в комнате, где стены обиты плотной, звукопоглощающей тканью.

Бросив работу, пошел в город, благо нашлась и необходимость: зайти в химчистку за брюками, в магазин подписных изданий за очередным томом Теккерея, в аптеку за каким-то дефицитным «антигриппином» для Наташи — она второй день сидела на бюллетене…

В праздности есть тоже некий полезный смысл — пристальней всматриваешься в меняющийся облик улиц, в бесконечное движение людей, в котором начинаешь различать подробности времени и обстоятельств, в лицах людей вдруг угадываешь характеры и примеряешь к судьбам, не боясь при этом ошибиться. И уже интересно: каждый человек что-то обозначает в жизни, его существованием жизнь решает какую-то задачу, возникает ощущение целесообразности, начала и продолжения чего-то, постигаешь, что это — вечно, и радуешься, что никакой самый изощренный и злой ум, никакая самая высокая власть не обладают возможностью все это остановить…

И тем не менее что-то меня беспокоило, неясное ощущение досады, незавершенности скреблось в душе. Причина была смутной, едва намекалась, но я понимал, что связана она с тем, что вдруг пропало желание работать.

С помощью логики я пытался выверить все свои ощущения, добраться до истока, и тут в уме моем возникло, как вспышка, слово «мальчик». Он не был в чем-либо виновен, этот Сережа, но после его ухода работа больше не пошла, что-то он сказал такое…

Он позвонил в дверь часов в одиннадцать утра — маленький, лет семи-восьми, в красном свитерочке и в джинсах.

— Здравствуйте. Вы наш сосед, — сказал он, стоя на лестничной площадке.

— Заходи, сосед, — пригласил я.

Он несмело шагнул через порог, остановился у вешалки.

— Я тебя слушаю.

— Почтальон сказала, что нашу газету случайно положила вам в ящик.

— Давай посмотрим, — я перебрал утреннюю почту, лежавшую на столике в коридоре, и действительно обнаружил «Медицинскую газету». — Она?

— Да, — сказал мальчик, — спасибо.

— Ты из какой квартиры?

— Из двадцать четвертой. А у вас дети есть?

— Есть. Сын.

— А где он? В школе?

— Нет, в институте.

— Значит, большой, — огорченно сказал мальчик. — А он в хоккей играет?

— По-моему, нет.

Он заглядывал в глубину коридора, ему явно не хотелось уходить.

— Пойдем ко мне! — предложил я, не очень понимая, зачем приглашаю и как себя вести с человеком этого возраста.

— Ненадолго можно, — согласился маленький сосед, — а тапочки у вас есть? — и стал снимать ботинки.

— Да ты проходи так. Для твоей ноги у меня ничего подходящего нет. Тебя как зовут?

— Сережа.

Он прошел в мою комнату. Сперва ходил вдоль книжных полок, разглядывал безделушки за стеклом. Увидел кортик, когда-то подаренный приятелем, спросил:

— Это настоящий?

— Настоящий.

— А можно потрогать?

— Возьми, — мне хотелось поговорить с ним, но я не знал о чем.

Кортик занимал его недолго, аккуратно положив его на место, он подошел к письменному столу, заваленному листами рукописи.

— Зачем у вас столько бумаги на столе? — спросил Сережа.

— Пишу.

— А что вы пишете?

— Да вот сочиняю книгу.

— Про что?

— Про войну.

— А зачем про войну? Про нее в кино показывают.

— И ты ходишь смотреть?

— Раньше ходил, а теперь нет. Там однажды убило лошадь. Папа сказал, что их и так мало осталось, а их еще и для кино убивают. Я люблю мультики. А в войну мы играем во дворе.

— А почему именно в войну, Сережа?

Он недоуменно посмотрел на меня, не зная, что ответить, но, погодя, ответил:

— А разве вы не играли, когда были маленькими? Все мальчики играют. А девочки — в куклы.

— Хочешь быть военным?

— Нет.

— Кем же? Космонавтом?

— Не, ездить на пожарной машине. А вы про меня что-нибудь сочините в своей книге?

— Что же мне про тебя сочинить? Ты ведь про войну не любишь.

— Люблю, только чтоб лошадей не убивало.

— Там ведь и людей убивает, Сережа.

— Люди умные, они понимают, а лошадь животное, — он снова посмотрел на меня как-то удивленно, потом опустил глаза и сказал: — Ну, я пойду, а то мама будет звать…