Рассказ лектора

— Всякое усилие разума, — прохрипел он, вламываясь в нее, — в конечном итоге бесплодно.

— О да! — Миранда выгнулась под ним. — О бля!

— Я думаю. — Нельсон выскользнул из нее и подтащил Миранду к краю. Перевернул ее за талию, прижал лицом к столу.

— О Господи, Нельсон, — простонала Миранда, привставая на цыпочки.

— Я думаю… — Он уперся ступнями в ковер Антони Акулло и с сопением вогнал член. «Был на ней, — всплыло в голове, — и делал свое дело [167] ». Я ее трахаю. Я трахаю женщину Антони. Раскаленный палец прижимался к ее бедру. Миранда задрожала и вскрикнула.

167

Был на ней и делал свое дело — Дж. Чосер, ьeo «Кентерберийские рассказы», Рассказ Мажордома. (Оригинал значительно физиологичнее, но стыдливость не позволяет нам привести свой вариант перевода.)

— Ты хочешь знать, что я думаю? — проговорил Нельсон, наддавая сильнее. — Я скажу тебе, что думаю.

Он взглянул поверх ее напрягшихся плеч, в окно, и увидел то, что и ожидал: серебристый силуэт на библиотечной башне подпрыгивал среди летящего снега, повторяя ритм их с Мирандой движений.

— Я думаю, — сказал Нельсон Гумбольдт сурово, как смерть, — что такого, как я, у тебя еще не было.

Часть третья. ПЫЛАЮЩИЙ МИР

…пусть я не могу стать Генрихом Пятым или Карлом Вторым, я все же постараюсь быть Маргаритой Первой; и хотя у меня нет ни сил, ни времени, ни возможности завоевать мир подобно Цезарю или Александру, тем не менее, коли Фортуна и Судьбы мне в том отказали, я, чем вовсе не владеть миром, создала свой, за что, надеюсь, никто меня не осудит, поскольку каждый волен поступить так же. [168]

Маргарет Кавендиш, «Пылающий мир»

168

Кавендиш Маргарет (Лукас), герцогиня Ньюкастлская (1623 — 1673) — английская поэтесса, драматург, ученый, жена видного политического деятеля времен Реставрации и едва ли не самая эксцентричная женщина своего времени. Ее «Пылающий мир» (1666) — отчасти фантазия, предвосхищающая «Путешествия Гулливера», отчасти феминистская утопия, отчасти научный трактат — был воспринят современниками как очередная выходка «Безумной Мэг» и только в конце двадцатого века вновь привлек к себе пристальное внимание.

17. БЫТЬ ВЛАДЫКОЙ АДА

Ясным и ветреным утром страстной пятницы Нельсон проспал до десяти. Жена разбудила его поцелуем, а две чисто вымытые дочки (они вернулись из школы на пасхальные каникулы) подали ему завтрак в постель. Клара тащила поднос: яйца-пашот и поджаренный цельнозерновой хлебец, полотняная салфетка, анютины глазки в вазочке, сложенная «Нью-Йорк таймс». Абигайл двумя руками, очень осторожно, несла стакан свежевыжатого апельсинового сока.

— Доброе утро, папочка, — хором, как роботы, произнесли они. В глазах у Клары сквозила пустота, по-прежнему немного пугавшая Нельсона, но личико Абигайл сияло, как будто подавать отцу завтрак — это игра. Потом Бриджит выставила их из комнаты, чтобы папочка мог спокойно поесть и почитать газету.

— Папа очень много работает ради нас, — шепнула Бриджит; она повторяла это каждое утро.

Через полтора часа она отвезла мужа на работу — девочки тихо ехали на заднем сиденье — и высадила за квартал от университета. Нельсон считал, что стыдно заведующему базовым отделением на глазах у всех вылезать из задрипанной старушки-«тойтоты». Он положил глаз на новый спортивный многофункциональный автомобиль или «вольво»-универсал — другими словами, на семейную машину, символ достатка и положения, — но даже при новых заработках и убедительной силе рукопожатия сомневался, что убедит продавца снизить цену до приемлемой.

— Попрощайтесь с папочкой! — нараспев проговорила Бриджит, останавливая машину у тротуара. Нельсон открыл дверцу. «До свидания, папочка!» — пропели девочки в диссонанс. У Абигайл это выходило совсем пронзительно.

— Не помни пальто, — сказала Бриджит. Нельсон аккуратно подобрал длинные полы и вылез

из машины. Миранда хотела купить ему кашемировое пальто, но он выбрал темное шерстяное с большими отворотами, как у сумрачного экзистенциалиста, чтобы шагать с поднятым воротником, словно Сартр или Камю на пути к кафе. Старую парку с отпечатком кровавой ладони он затолкал в картонную коробку и задвинул в подвал под лестницу.

Сейчас, идя мимо магазинов на Мичиган-авеню, помахивая новым кожаным кейсом, кивая коллегам и студентам, Нельсон чувствовал себя кем угодно, только не экзистенциалистом. Правда, на повороте к университету он ощутил легкую тревогу и вспомнил дрожащего на снегу Фу Манчу. В следующий миг Нельсон отогнал неприятное воспоминание, успокоив себя тем, что бездомный наверняка перебрался в другие, более теплые края — Мэдисон, или Анн-арбор, или даже Остин.

Миннесотское солнце поднималось в отполированное до блеска синее небо. Почти отвесные лучи пробивались сквозь голые ветки вязов по периметру площади, освещая каждый кирпичик и карниз часовой башни над Торнфильдской библиотекой. Мартовский снег почти везде сошел, только под кустами сирени у нижних окон библиотеки чернели куски льда. На самих кустах уже проклюнулись почки. Время от времени на площадь налетал холодный северный ветер; студенты, спешащие на двенадцатичасовое занятие, были еще в шарфах и перчатках. Однако Нельсон шагал в то утро без шапки, шарфа или перчаток; ветер из Виннипега развевал полы его пальто.

— Когда апрель обильными дождями [169] … — пробормотал он, входя в двери Харбор-холла, и, вызвав лифт, посмотрел на часы: заканчивалось его одиннадцатичасовое занятие. Расписание с февраля не изменилось: у Нельсона по-прежнему было по четыре занятия в понедельник, среду и пятницу, но теперь их вела его ассистентка, Джилиан. С тех самых пор, как Нельсон стал и.о. заведующего базовым отделением, Джилиан вела все его занятия по литературной композиции, раздавала и проверяла сочинения, проводила консультации. Нельсон не вмешивался, требовал только, чтобы она точно следовала программе. В результате для аспирантки она зарабатывала на удивление много; Нельсон, хоть и возглавлял базовое отделение всего шесть недель, сумел поднять зарплаты всем преподавателям литературной композиции, но в первую очередь Джилиан. Теперь у него были развязаны руки, чтобы заниматься Джеймсом Хоггом и административными делами. Выходило лучше для всех; правда, в последнее время он начал примечать, что Джилиан спала с лица. Впрочем, это не беда — ей и раньше не мешало бы сбросить вес.

169

Чосер, «Кентерберийские рассказы», пролог.

Нельсон поднялся в лифте на восьмой этаж, легко Держа перед собой новенький кейс. У него оставалось время просмотреть почту и бумаги перед встречей в Викторией Викторинис. Им предстояло обсудить предстоящее заседание учебного комитета. Оба решили, что заседание пройдет глаже, если они заранее утрясут свои разногласия. Нельсон, разумеется, хотел сделать упор на классику; Викторинис наверняка мечтала о теоретическом курсе, начиная с Хайдеггера. Нельсон надеялся, что после торга, который давался ему все легче, и благодаря своему растущему влиянию сможет свести разногласия к плюс-минус нескольким часам. Сейчас, уверенно поднимаясь в личный кабинет на верхнем этаже Харбор-холл, в пре-красном новом костюме, легонько постукивая мертвым пальцем по невесомому кожаному кейсу, он чувствовал, что получил наконец моральное право претворять в жизнь тот самый просвещенный центризм, за который ратовал с первых дней в университете. Возможно, пришел ему в голову афоризм, благие намерения и моральное право их осуществить — это одно и то же. Надо будет записать, как только поднимусь в кабинет.

Бодро дзынькнув, лифт выгрузил его на плюшевый ковер восьмого этажа. Нельсон повернул направо, мимо кабинетов и копировальной. Разумеется, надо признать, что просвещенный центризм поддерживать легче, когда идейные экстремисты так или иначе выбыли из боя. Слободан Ямисович, иначе называемый Марко Кралевич, вероятно, даже не в Штатах: где-то скрывается от министерства юстиции, Интерпола и Гаагского трибунала. Лотарингия Эльзас тоже исчезла — все считали, что она стала Бонни Паркер при Клайде Бэрроу — Кралевиче. Самого теоретика ректор уволил, как только всплыло его настоящее имя. Эльзас по-прежнему числилась лектором, хотя зарплаты не получала. А это уже две свободные ставки, резонно подумалось Нельсону.

На противоположном конце спектра, Вейссман, который хотел бы превратить заседания учебного комитета в хоровое исполнение гимнов Шекспиру, Мильтону и Элиоту, был в эти дни телесно и духовно опустошен ненасытным вниманием Пенелопы О. Живое подтверждение эссенциалистских врак, будто ни один мужчина не откажется лечь в койку, Вейссман устало волочил ноги по площади и коридорам Харбор-холла, словно эдвардианский полярный исследователь, неуклонно бредущий с санями к собственной смерти. Пенелопа О с прежней энергией читала свой необычайно популярный курс, но Вейссман, осунувшийся, с ввалившимися глазами, громко зевал на заседаниях и засыпал на собственных семинарах. Сам Нельсон никогда такого не слышал, однако многие уверяли, будто каждый вечер из-за двери профессора О на восьмом этаже доносится ритмичный скрип мебели и вопли Пенелопы: «Учи меня! Учи меня! Учи меня!», — а затем оргазматические крики Вейссмана: «О… о… о… О, АНГЛИЯ! [170] »

170

О, Англия… — «Ричард II», акт 2, сцена 1. Эти строки из монолога Джона Ганта — возможно, самые хрестоматийные во всей английской литературе.

«Бедный Морт!» — думал Нельсон, ныряя в преподавательскую гостиную.

— Профессор Гумбольдт! — вскричала Канадская Писательница, двумя руками протягивая ему завернутый в фольгу сверток.

— Профессор, — выдохнул Нельсон, делая изящный пируэт, и через плечо Писательницы бросил взгляд на кофейник. Ему хотелось перехватить чашечку, но меньше всего улыбалось снова оказаться с ней в этой комнате.

— Надеюсь, вы любите булочки с пеканом, — сказала Писательница, сияя и двумя руками сжимая сверток. — Если нет, завтра я принесу что-нибудь другое.