Рассказ о брате (сборник)

— Хм — м. Ну как, следует девушка заветам своей поэзии?

— Ой, малыш! Ну и воображение у тебя. Может, думаешь, им всем нужен только секс, так нет. Некоторым, нравится, когда их любят за их душу.

— Один — ноль в твою пользу.

— И вообще поначалу все они обожают, чтоб любили их не иначе как за душу.

— Наверное, порой это трудно дается. Между прочим, ты ночью разбудил наших соседей.

— Да ведь вы с Эйлиной не проснулись, а?

— Нет. Видно, спали крепко.

— Как Эйлина? В норме?

— А что?

— Мне показалось, она немножко сегодня, э… ну как сказать — немножко не в себе.

— Развеяться нужно. Кончу вот косить, и поедем.

Он вызвался докосить за меня, но я отказался — мне самому нравится, и он ушел в дом, а я опять пронес «флаймо» над его машиной к островку травы за домом. Вскоре мы уехали, а он остался сидеть на кухне, приглядывая за жарившимися сосисками и жуя кукурузные хлопья.

— Прогулка с этой девушкой пошла ему на пользу, — заметила Эйлина в машине.

— Что-то такое ему, конечно, требовалось.

— Как она? Похожа на свою героиню?

Я расхохотался.

— Ну уж этого не могу тебе сказать. Я тоже спросил у Бонни, а он ответил, что у меня дурное воображение.

— А ты как? Находишь ее сексуально привлекательной?

— Я тебя нахожу сексуально привлекательной.

— Ну брось, — отмахнулась она. — Признайся честно. Я ж не к тому, что ты примешься обхаживать ее.

— Ну, с тех пор, как она переменила облик — пожалуй, что да.

— А как человек она нравится?

— Вот это уже совсем другое. Нет. Не особенно.

— Почему?

— У меня сложилось впечатление, что она чересчур сосредоточена на себе, пожалуй, даже отъявленная эгоистка. И думаю, в душе Юнис наша совершенно бесчувственная.

— Значит, Бонни ей как раз под стать.

— Ты что, считаешь, Бонни бесчувственный?

— Никогда не сомневалась, что для него на свете существует лишь один человек — он сам.

— Интересно. А доказательства тому? Они у тебя есть?

— Чувство такое, и все.

Мне вспомнилась Фрэнсис. Эйлина не знает про Фрэнсис и Бонни. Парень бросает девушку. Усугубляется ли его вина, если девушка потом погибает в автомобильной катастрофе и к тому же выясняется, что она беременна? Человек ударяет другого, незнакомого. Усугубляется ли его вина, если незнакомца настигает сердечный приступ?

— Люди винят Бонни, что он сделался чванлив, едва начался его взлет. Едва только знатоки распознали его талант. Что и говорить, талант отличает его, ставит особняком. Бонни нетерпим ко всем, кому не дано подняться до его уровня, но кто все-таки берется о нем рассуждать.

— То есть ты хочешь сказать, что понять его не в состоянии никто?

— Мы не в состоянии разглядеть все грани осложнений, возникающих в жизни человека талантливого. Понять, какие тиски его зажимают.

Она промолчала, может, оттого, что не хотела покушаться на мою братскую преданность.

— Смотри-ка, — указала Эйлина, — ломают.

Фабрика, мимо которой мы проезжали, была уже почти вконец разрушена, уцелели только стены. В проемах окон синело небо, на земле громоздились груды кирпича. Строение, возведенное с расчетом на века. Его снос меньше чем через сто лет — очередной удар по текстильным городкам, быстро теряющим свою неповторимость. С появлением синтетического волокна и дешевого импорта в городках свертывались промышленные цехи, и сокращалось количество рабочих рук, требуемых для станков. «Добьемся десятичасового рабочего дня! Добьемся! Добьемся!» — скандировали когда-то жители этих долин. А в наследство им досталось автоматизированное производство и безликие типовые блочные универсамы, куда в огромных контейнерах доставляются «удобные блюда» — замороженные и консервированные продукты, непременный ассортимент.

Да… В захолустном Хауорте в том году, когда был наконец принят законопроект о десятичасовом рабочем дне, когда опубликовали «Джен Эйр», по главной улице пролегала открытая сточная канава: загрязненная вода служила каждодневно для питья, а средняя продолжительность жизни равнялась двадцати девяти годам. Срок жизни Анны Бронте подошел под этот показатель, словно бы специально отмеряли. За год до этого на ее руках умерла сестра Эмилия — в тридцать лет. Шарлотта, которой довелось принимать сестер в этот мир и провожать их из него, дотянула до тридцати девяти.

При въезде на Главную улицу я притормозил. С нашего последнего приезда сюда движение сделали односторонним, со стороны низины проложили новую объездную дорогу. Соорудили и большую автомобильную стоянку, простору для машин стало больше — хватало места и тем, кто специально приезжал в городок, совершая длинное паломничество, и другим, вроде нас, кто, повинуясь минутному капризу, сорвался в поездку к дому трех знаменитых сестер. Самим им ничего не стоило пройти пешком четыре мили до станции Кихли. Как-то вечером Шарлотта и Анна одолели этот путь в снег и метель, торопясь поспеть к ночному лондонскому почтовому поезду — сдать письмо. С удивительной вестью для издателя — Керер, Эллис и Эктон Беллы, оказывается, не те, за кого себя выдавали. Они — подумать только! — незамужние сестры из тихого домика йоркширского священника.

Но сегодня меня не тянуло в тесные комнатки любоваться в очередной раз трогательно узкими башмачками, жесткой софой, на которой умерла Эмилия, набросками рассказов о стране Гондал и глазеть на встающие строем могильные памятники, выщербленные ветрами и непогодой. Сегодня воображение мне бередила не слава жизней, прожитых в этом доме, а печальная краткость их витка. Мне показалось, Эйлина разделяет мое настроение, а может, я от нее же и заразился. Мы неспешно брели по улице, но вскоре пришлось спасаться — ветер хлестал из всех дворов и закоулков. Мы заскочили в книжную лавку. Пленившись красивыми новыми изданиями в мягких обложках, я купил два самых прославленных романа, и мы отправились через площадь к «Черному быку».

— Поедем в кафе?

— Нет. Закусочная — и я по уши счастлива.

Я заказал еду, отыскалось, куда сесть. Эйлина пошла в уборную, а я, поджидая ее, раскрыл «Джен Эйр» и прочитал наугад пару страничек. Когда она вернулась, я захлопнул книгу, заложив страницу.

Куриный суп с гренками оказался вкусным. Мы уже приступили к сандвичам, когда меня окликнули. Тонкий, высокий голос — Джон Пайкок: всякий раз смотришь и всякий раз удивление берет — этакий громила и такой несообразно писклявый голосок.

— Гордон! — Он лучился в улыбке с другого конца зала из-за голов посетителей, его жена — в юбке мешком и нейлоновой куртке похожая на куль — улыбалась из-за его плеча. — Мы к вам подсядем? Хорошо? — крикнул Пайкок.

Я недоуменно огляделся: как это они исхитрятся? Но через два стола оказался свободный табурет, да пустовало место на скамейке, и Пайкок резво принялся за перемещения: семерых уговорил передвинуться со всеми пожитками, едой и вином: «Вы очень добры! Как любезно с вашей стороны! Благодарю! Надеюсь, не побеспокоил вас!» — и в конце концов они с женой очутились за столиком напротив нас. Меднолицый коротышка — посетитель в ярко — желтой рубашке и синем коротком пальто — проворчал, насупясь: