Рассказ о непокое

Литература жила! Жила, и сейчас она воевала.

Были Тычина и Рыльский, Корнейчук и Кочерга, были Панч, Бажан, Сенченко, Головко, Яновский, Ле, Гордиенко, Копыленко, Первомайский, Смилянский, Нехода, Забила, Баш, Иваненко, Голованивский, Новиченко, Рыбак, Собко, Дмитерко, Шиян, Терещенко — из старшего поколения, из первого и второго пооктябрьского "призыва". Не все прибыли на пленум, раскиданные далеко по фронтам или в глубоких тылах, но все держали в руках перо и поэтическим словом вносили свою долю в борьбу за победу, свой вклад в дальнейшее развитие нашей литературы.

А на смену погибшим — с фронтов, из воинских частей и партизанских отрядов — уже подавали свой голос молодые красноармейцы и партизаны — младшая литературная поросль: Воронько, Шпорта, Швец и другие. Творческое пополнение прибывало: как и первый призыв в дни гражданской войны, так и это молодое поколение шло из боевых рядов.

Так вот, я не помню содержания докладов и выступлений на этом уфимском пленуме, не припомню, конечно, в точности и всех "кулуарных" разговоров с товарищами, прибывшими с фронта, из партизанских отрядов или из глубокого тыла. Но именно рассказы товарищей, обмен мыслями с ними и оставили впечатление настолько сильное и, я бы сказал, всеобъемлющее, что как раз тогда зародилось суждение обо всем литературном процессе той поры.

Мы не виделись год или полтора, но то были месяцы войны — и между довоенной литературной жизнью и нынешней, в разгар военных действий, словно пролегла глубокая борозда. Она прошла, эта борозда, и по содержанию наших произведений, и по творческой манере каждого писателя, и, кажется мне, по его мировоззрению. Не важно, что издательские возможности для художественного слова, конечно, уменьшились, не имеет значения и то, что характер эпохи подсказывал чаще всего и самый литературный жанр: газета, журнал, радио требовали только малой формы — статьи, очерка, фельетона, памфлета, рассказа, стихотворения и эпиграммы, а не повестей, романов или поэм. Главным было другое: литература жила активной творческой жизнью на самом высоком духовном подъеме. Патриотические чувства, горячая жажда победы — только это определяло и содержание и характер, да и формальные приемы творчества каждого писателя. И именно на этом литература входила в контакт с читателем, который жаждал лишь одного: победного окончания войны, разгрома ненавистного фашизма, возвращения на утраченную родную землю. Каналы общения были как будто ограничены — газета, журнал, радио, но такого, как тогда, крепкого и широко-охватывающего контакта с читателем украинская литература еще никогда не знала, И каждый из нас с душевным трепетом мечтал о том, как после победы (другого завершения войны никто и не допускал, несмотря на то что под ногами не было ни клочка своей земли и окутывал ее ныне черный мрак гитлеровской оккупации), как после войны на крепчайшей основе завоеванного в войну контакта с читателем начнется бурное, могучее развитие нашей литературы. Конечно, в ту пору каждый из нас писал только статьи или короткие стихотворения, очерки или эпиграммы, фельетоны или маленькие газетные рассказики, но каждый мечтал о романе или поэме, драме или киносценарии — и чувствовал себя к этому готовым. Среди всенародного горя, в кровавой битве на родной земле литература обретала огромные силы…

И еще одно важнейшее обстоятельство стало тогда очевидным: сближение писательских кругов.

Разбросанные когда-то по литературным организациям, зараженные — от правды не уйдешь — литераторской групповщиной и порожденными этим групповым антагонизмом личными антипатиями, а затем загнанные каждый в свой угол царившей атмосферой недоверия, мы шли теперь друг к другу с открытой душой, с доброжелательством, с искренней приязнью. Мы жаждали почувствовать плечо товарища в единой шеренге. Не литературные свары определяли теперь наши позиции как в литературе, так и в жизни, а сама жизнь, хотя и горькая. В беде и горе всенародном зарождался, рос и креп благодетельный процесс единения в кругу литераторов: не стало наконец ни "бывших ваплитовцев", ни "бывших вуспповцев"…

Словом, от этого пленума в черную годину войны осталось воспоминание волнующее, радостное, все устремленное в будущее.

Принес тот пленум и особую радость лично мне: из Уфы меня вызвали-таки в Москву.

За пределами родной земли возобновляли свою жизнь два украинских журнала: "Радянська література", которую должен был редактировать Яновский, — в Уфе, и "Україна", редактором которой предложили быть мне, — в Москве.

* * *

Украина в Москве.

Я пишу Украина без кавычек, потому что говорю не только о журнале "Україна", а вообще об украинцах и украинских делах в тот тяжкий год, когда и пяди украинской земли не осталось под нами, — об Украине в Москве.

В тот тяжелый, бурный сорок второй год в Москве собственно москвичей осталось не так много. Центральные российские и всесоюзные учреждения были эвакуированы, с ними уехала в тылы большая часть московских трудящихся. Москва превратилась в прифронтовой город — с небом, густо покрытым не тучами, а аэростатами противовоздушного заграждения, с обороной, эшелонированной чуть ли не до центральных улиц, противотанковыми "ежами" на перекрестках, окопами по окраинам.

"Заселяли" теперь Москву — по гостиницам, большим помещениям, а кое-где и по частным квартирам — преимущественно ближайшие прифронтовые тылы республик, захваченных гитлеровцами: украинцы, белорусы, литовцы, латыши.

В Москве размещались теперь Советы народных комиссаров этих республик, Народные комиссариаты. Центральные Комитеты партий, редакции и партизанские штабы.

Украина — ее государственный и партийный аппарат — получила в свое распоряжение комплекс зданий на Тверском бульваре.

Я приезжаю теперь — уже не раз за эти послевоенные годы — в Москву и в каждый приезд неизменно должен пройти мимо восемнадцатого номера на Тверском, и неизменно сердце у меня замирает.

Мы, украинцы, должны соорудить здесь, напротив восемнадцатого номера по Тверскому бульвару, монумент благодарности и братства.

В Москве с первых дней сорок третьего года я приступил к организации журнала "Україна". Заместителем моим стал Александр Ильченко, как раз приехавший из Ташкента, работали в редакции некоторое время художник Дайц, Дмитро Косарик и Мартич, пока лечился после фронтового ранения. Но нужны были постоянные опытные редакционные работники — хотя бы двое: ответственный секретарь, который принял бы на себя организацию материалов, и технический руководитель — выпускающий, который управлялся бы со всей полиграфией, что в условиях войны и прифронтового положения Москвы было весьма нелегко. По моему предложению, Центральный Комитет вызвал из-под Алма-Аты Ивана Сенченко — и тот прибыл молниеносно, обрадовавшись возможности вырваться из далекого тыла и принять посильное участие в общем деле. Лучшего ответственного секретаря трудно было и придумать: когда-то Иван Юхимович в единственном числе подготавливал целую серию журналов — "Студент революції". "Вапліте", "Літературний ярмарок", "Пролітфронт". С техруком и художественным оформителем нам тоже повезло — после того как мы уже совершенно отчаялись найти квалифицированного полиграфиста в прифронтовой эвакуированной Москве. В Партизанский штаб заявился вдруг Владимир Викторович Зегер — бывший секретарь, техрук и оформитель основанного и редактированного Блакитным журнала "Всесвіт". Лучшего полиграфиста тоже трудно было найти не только в условиях военного времени, но и вообще.

Но взять его в редакцию было не так просто, и я разрешу себе припомнить эту историю с Зегером — она чрезвичайно характерна для тех времен и в своем роде поучительна.

По профессии Зегер был и литератор и полиграфист. В журналистике он больше выступал как театральный критик и знаток украинской старины на Слобожанщине, в частности Харьковщине, как полиграфист был ом — "и швец, и жнец, и на дуде игрец"; художник-оформитель, техред-выпускающий, заведующий редакцией, метранпаж и печатник. Но знали мы о Зегере и другое: во времена царя Николая был он эсером, членом ЦК партии эсеров. Эта "деталь" биографии, само собой, не могла не отразиться на судьбе Владимира Викторовича. При паре он попал на каторгу, откуда счастливо бежал в преддверии революции.

Так вот, когда я поставил вопрос об утверждении в штате редакции Зегера, это вызвало переполох.

Наконец мне предложили "блестящий" выход: вам известна вся биография Зегера, и, несмотря на это, вы согласны взять его на работу в редакцию? Ладної Берите и его, и всю ответственность за него. Вот, напишите все это на бумаге, а мы эту бумагу за вашей подписью подошьем к "делу Зегера"…

Все время пребывания журнала в Москве — полгода — Зегер успешно проработал в редакции. Когда же освободили Харьков и редакция, следуя за фронтом, перебазировалась туда, сотрудникам-москвичам предложено было самим решить — переедут ли они с журналом на Украину или оставят редакцию. Зегер немедленно заявил о своем желании работать в редакции при любых условиях и выехал, оставив пока семью в Москве. Еще через три месяца журнал перебазировался в освобожденный Киев — Зегер поехал и в Киев.

И в Харькове, и в Киеве издание журнала приходилось осуществлять "на базе" вконец разрушенной полиграфии и без каких бы то ни было типографских кадров. Налаживая издание журнала в таких условиях, Зегер всю технику взял на себя.

Но я отошел… а впрочем, может быть, как раз и не отошел от повествования о непокое минувших лет — и возвращаюсь к журналу "Україна".

Четверть века назад в условиях войны издание журнала "Україна" — художественно-публицистического, иллюстрированного — было фактом и событием исключительной политической важности.