Расскажи мне сказку на ночь, детка

Куратор стоит у окна, задумчивый. Он вздрагивает, выдернутый из размышлений, и вскидывает светлые брови.

– Внимательно слушаю.

– Я предложу игру, вроде «Монополии», только другую, компьютерную, про эволюцию.

– Отличная идея. Как назовешь?

– Так и назову: «Жизнь».

– Превосходно! Но есть одна ма-а-ленькая загвоздка. Такую игру создал Джон Конвей лет пятьдесят назад.

Уголки моих губ опускаются, а последняя хлопушка с конфетти выстреливает в воздух нецензурным словом. Какое же оно острое, это разочарование. Я целых пять минут верила, что придумала нечто новое.

– И что мне делать?

– Почитай про игру Конвея, разберись, чем отличается твоя, и придумай концепцию и название. – Куратор бросает взгляд на стену, где висит календарь, и вытягивает губы уточкой, прежде чем напомнить: – У тебя времени до понедельника осталось.

POV Чарли

Ухожу от Ри с невозмутимой физиономией, но с каждым шагом подошвы пробивает искрами адского пламени, и я злюсь, злюсь, злюсь; выбираюсь в опустевший коридор, и меня скручивает. Реально начинает трясти от адреналина.

– Ты в порядке, Осборн? – удивляется кто-то, даже не вижу кто.

Киваю, мол, я зашибись как в порядке, иди мимо.

Упираюсь в стену кулаком, проворачиваю по часовой стрелке, чтобы заныли костяшки. Но ноет только внутри.

Я конченный мазохист. Вчера полночи пялился на ее окно, как на черный, мать его, квадрат Малевича, дорисовывая все, что там, за ним.

Рианна меня вдохновляет, от нее буквально штормит. Хочется забраться в горы и кричать, пока легкие не выжжет. Я это знал, с первой встречи знал, поэтому и держался на расстоянии: боялся обидеть, прятал руки. Вот только сейчас, в этот самый момент, она спокойна, а меня ломает. Не только из-за того, что хочу ее взять, все совсем плохо – хочу ей принадлежать. Чтобы до стирания границ, до необратимой химической реакции.

Твою мать, твою мааать. Этого я, конечно, не предвидел.

Есть в ней что-то непостижимое, бесконечное, вечное, от чего у меня светлеет в глазах, и Ри кажется единственным ярким изображением на сером фоне. Если она поманит еще раз, просто посмотрит так умоляюще, как вчера, то все – унесет, наступит конец света.

Меня и раньше переклинивало на эмоциях к девчонкам, но то было другое, что-то попроще и полегче. Что-то более… земное, физическое. А тут просто жесть. Голова болит, сердце болит, все болит. И лекарство одно – перестать сопротивляться. Иначе я до лета просто не дотяну.

Иду в спортзал, на тренировку, и слышу ор тренера:

– Осборн, ты сдурел в спортзале курить?!

Ой, всё, да пошло оно на хер.

Выбрасываю сигарету и ловлю баскетбольный мяч, присоединяясь к игре. А сам думаю: б**ть, б**ть!!!

– Что в тебя сегодня вселилось, Чарли?! Ты его чуть не снес, уйди с площадки, остынь, – свистит тренер, а я не могу. Не могу остыть.

Потому что хорошо понимаю, что со мной происходит.

Есть такой тип созависимых отношений: муза и мастер. По-хорошему, в идеальном мире, человек должен быть себе и мастером, и музой, тогда он типа здоровый, самодостаточный. Отличная цель, к этому надо стремиться и бла-бла-бла, но я живу здесь и сейчас, и я неидеален. И я не знаю, как обойти эту ловушку, да и хочу ли?

Эмоционально муза отдается полностью, до надрыва. Такой была моя мать. Худшее, что может случиться с музой – это посвятить себя моральному уроду. Мою мать угораздило в юности залипнуть на Джейсоне. Она билась в него, как в стену, пока не провалилась внутрь и не задохнулась в пустоте.

Мне было двенадцать, когда она первый раз пыталась покончить с собой. В тринадцать я, как профессиональный парикмахер, расчесывал ей волосы в реабилитационном центре. Она там восстанавливалась после передоза.

Каждый раз она сдавалась, но потом смотрела на меня и говорила: «Чарли, малыш, ты у меня такой красивый». И будто возрождалась, и Джейсон снова начинал выкручивать ей душу, то, что от нее оставалось, неубиваемое. Пока наконец ни убил. Матери нет уже больше года.

Не знаю, почему для музы так сложно оторваться от мастера. Она зависима, полностью ему принадлежит. Когда умер Модильяни, его возлюбленная на следующий день выбросилась из окна, будучи беременной. Когда я услышал об этом в художественной школе, долго не мог понять, как такое вообще возможно. А потом понял.

Музы ломаются.

Одна маленькая, живая девочка по имени Лина сломалась у меня на глазах. Ей тогда шести лет не было. Мы ужинали, матери дома не было. Не помню, что мы ели, но тот вечер оставил четкую ассоциацию с розмарином. Ненавижу его с тех пор.

Джейсон отложил столовые приборы, вытер свой поганый рот салфеткой и сказал: «Полагаю, стоит вам сообщить, что мама не вернется».

Это был тот первый раз, когда она наглоталась таблеток. Но Джейсон не добавил: не вернется некоторое время, и мы подумали, что она не вернется никогда. Что она умерла.

«Почему?» – испугалась Лина.

«Она сломалась, как бракованная игрушка. Так бывает, Лина, когда человек уступает своим слабостям».

Лина завыла и случайно обернула свой стакан, заливая скатерть красным, и Джейсон приказал заткнуться. Сестра сразу умолкла. И она, и я – мы боялись человека, который называл себя нашим отцом. Для этого не было причины: в те времена он очень редко меня бил, Лину вообще не трогал; покупал нам все, что хотели… Но он не мог нас обмануть, потому что именно мы изо дня в день видели, как Джейсон собирался на работу. Безликий, он надевал костюм, а потом открывал свой внутренний шкаф и выбирал маску. Бизнес-акула, знаменитый бизнес-тренер, идеальный муж, идеальный отец – у него много масок.

Мы уже тогда поняли правду. Человек может широко улыбаться, но это не значит, что он желает тебе добра. Да и вообще, по большому счету, людям плевать друг на друга.

Джейсон всегда повторял, что душа – это слабость. Когда-то я ему не верил. Но Джейсон умеет доказывать свою точку зрения: он жив, а мама мертва. Такая вот простая арифметика.

Я давно закрыл свою слабость на замок и выбросил ключ, потому и выжил. И Лина тоже закрылась. У нее «плавающий» диагноз: аутические симптомы на фоне возможного психического потрясения. И нельзя точно сказать, что стало причиной – мамина сверхчувствительность или отцовские методы воспитания.

Иногда я смотрю новости, обычную чернуху, и холодею. Не от жалости, а потому что не испытываю ее. Тогда меня начинает тошнить от страха, и я иду в какое-нибудь шумное семейное кафе. Сижу там часами, с остервенением наблюдаю за чужими эмоциями, чтобы понять, способен ли я на них откликаться, распознавать.

В Ламлаше любые семейные заведения для меня заменила Рианна. Смотрю на нее – и забываю, что я сын психопата. Подмывает найти в проклятом шкафу вежливую маску и приклеить на лицо навечно, чтобы Ри никогда не пробила мою стену. И сам в Рианне не хочу утонуть. Не хочу зависеть. Ни от кого.