Рассказы, эссе, философские этюды

А вот коза Ирке, моя любимица. В любимицы она сама себя произвела. В общем козы и овцы хоть и подчинены человеку, но сохраняют от него внутреннюю независимость, дружбы с ним и ласки его не ищут, в отличии, скажем, от домашних кошек и собак! Но Ирке была исключение. Однажды, когда стадо паслось в достаточно надежном месте без соседствующих обрывов и огородов с капустой, то биш масличных плантаций, я расположился перекусить. Вдруг из-за плеча у меня высовывается мохнатая морда и тянется прямо к ломтю хлеба, который я как раз собирался отправить в рот. Я повернулся и встретился взглядом с прямоугольными зрачками козьих глаз. Нисколько не смущенная Ирке продолжала тянуть морду к хлебу, перебирая быстро-быстро губами и языком. Я угостил ее и она еще покривлялась и попоясничала, выпрашивая добавки. После этого она еще пару раз также неожиданно возникала и попрошайничала, а потом исчезала и мне захотелось самому отыскать ее. Я помнил, что у нее была рыжая морда и потому искал козу рыжей масти и с озорными глазами. Но что за чертовщина, такой в стаде не было. Тогда, дождавшись, когда она в очередной раз пришла сама, я постарался разглядеть ее повнимательней. Оказалось, что рыжими у нее были только щеки и уши, вся же она была масти темно-коричневой, почти черной. На другой день я стал высматривать ее в стаде и без труда нашел одну подходящей расцветки, но это была не Ирка. Сказать, что эта была похожа на черта, будет неточно только потому, что точнее черт походил на нее. По темной шерсти ее пробегали красноватые отблики, рыжие щеки и уши казалось отражали пламя топки, а желтые глаза на грани рыжих щек и темного лба горели сатанинским пламенем. И держалась она отдельно от всех в угрюмом одиночестве. Что за черт, подумал я, но на всякий случай решил проверить ее, и поманил куском хлеба. При виде его в глазу ее стала медленно загораться озорная искорка и вдруг коза двинулась ко мне, по мере приближения оживляясь и превращаясь в знакомую Ирке. Позже я встречал целые стада таких коз. Все до одной с темно-коричневой или черной шерстью с красноватым отливом, с рыжими щеками и ушами и с сатанинским огнем желтых глаз. Когда неожиданно натыкаешся на такое стадо на повороте тропы в горах, невольно возникает мысль, не закончил ли ты уже свое земное странствие и не чертова ли рать встречает тебя у входа в подземное царство.

И был козел, которого я про себя называл Пушкин в Михайловском. Козел был между прочим из породы тех, из-за которых все козье племя попало в символ греха, поэтому сначала сравнения в великим поэтом не приходило мне в голову. Но однажды я нечаянно загнал его вместе с овцами в загончик для дойки и шутя сказал ему: «Ну что, козел, будут сегодня доить тебя». Козел страшно обиделся и впал надолго в грусть. Вот это выражение поэтической грусти , в сочетании с великолепными курчавыми бакенбардами, узким подбородком и курчавым же смоляным локоном на лбу и придали ему удивительное сходство с опальным поэтом.

Тут читатель может воскликнуть: что это за лапшу он вешает нам на мозги. То у него овцы глазами разговаривают, то козлы понимают человеческую речь. Может это рассказ фантастический из той новомодной фантастики, когда не про полеты на Марс, а про нормальную, вроде, жизнь, но с фантастическими возможностями у отдельных персонажей? – Нет, читатель, ни то и ни другое и я готов поставить свою подпись под заявлением, что эти животинушки прекрасно понимали меня, когда я с ними разговаривал, причем по русски, а не на родном для них, если можно так выразиться, греческом. Вот, например, стадо пасется на довольно большом лугу, а на противоположном конце его одна овца подходит к краю оврага, в который я не хочу, чтобы она спускалась. «Эй, ты, стервь, куда прешь?» – кричу я ей через все поле понад головами всех остальных. «Стервь» – это не ее имя, фамилия или хотя бы кличка и любое животное могло бы принять это на свой счет. Но нет, все мирно пасутся, не реагируя, и только она поднимает голову и смотрит на меня вопросительно прекрасными, невинными глазами, чего-де мол мне от нее надо. «Верти назад» кричу я ей и она возвращается. И много еще мог бы привести я примеров, но мы не в парламенте и либо читатель поверит мне и так, либо не поверит и после. Поэтому вернемся к нашим баранам, т. е. в данном случае к козлам и козам.

Украшением козьего рода, во всяком случае того племени, что водится в Македонии, являются козочки-юницы. Они всеобщие любимицы и даже старые пастухи, которые во всем этом деле видят одну лишь мясомолочную сторону, не застрахованы от их очарования. И действительно, невозможно не залюбоваться на них. Длинная шелковистая шерсть разнообразных цветов и оттенков украшает их, образуя на задних ногах панталончика до колен, как у девочек-дворянок из пансиона благородных девиц. И двигают они этими ногами не сгибая их в коленках и слегка через стороны, как ученицы балетной студии. Аккуратные челки опускаются у каждой на лоб, почти до глаз, глазки же в отроческой дымке, опушены длиннющими ресницами. Маленькие аккуратные носики и губки розоватого с синевой цвета, как у юной ленинградки с мороза. Одним словом любуйся, но пальцами не лапай. К тому же эти творения отличаются веселым и игривым нравом. Знают, что многое простится им за красоту, и проказничают вовсю. Почти ни в каком загоне невозможно их удержать. Выпрыгнет на верхнюю слегу, станет на нее всеми 4мя, постоит минуту, удивительным образом удерживая равновесие, дабы все полюбовались на нее, и сиганет наружу. Но самое красивое зрелище было, когда они устраивали скачки на одной крутой, но с плотным земляным грунтом тропе, по которой я каждый день водил стадо в горы и назад. На обратном пути они специально задерживаются наверху в начале спуска пока не очистится место от впереди шедших и начинают скачки по одной как на соревновании. Вот летит первая крупными скачками, гордо откинув головку назад и в сторону, с силой вбивая копыта в грунт. Хорошо прошла. «Молодец!» – кричу я ей. Но тут показалась уже вторая, норовя превзойти ту и после нескольких прямых скачков поворачивается и скачет боком, еще поворот – другим боком. А вот и третья. Разгоняется до середины спуска и вдруг отрывается и летит, как лыжник с трамплина, летит метров 10 и брыкает со всей силы четырьмя копытами оземь, только шерсть взлетает на ней волной и опускается. Ах черт! Все стадо остановившись внизу любуется вместе со мной. А на другой день, глядишь, какая-нибудь овечка из вчерашних зрительниц заразившись азартом присоединяется к соревнованию. При первом же прыжке тяжелый зад ее залетает ей почти на голову и второго уже не следует, но она и так довольна: показала этим заносчивым красоткам, что овцы тоже могут кой-чего. И даже старый козел Патриарх однажды заскакал на спуске, чуть не оторвав себе голову размотавшимся своим медным котлом. Но черт с ней с головой, если охота пофигурять перед юными красотками.

Рассказ о моем стаде будет неполным, если я не упомяну и собак помогавших мне. У меня было четыре довольно крупных пса. Эти четыре были так сказать в реестровом списке, т. е. более-менее регулярно несли службу, а также являлись к вечерней раздаче похлебки для них и даже в случае задержки оной могли повыть под дверями халыбы, напоминая о факте их пребывания на довольствии. Но вообще то к хозяйству имело отношение количество собак, которое я даже затрудняюсь определить в точности из-за разнообразной степени принадлежности их к делу. Нужно заметить, что и основной состав не имел никакого служебного помещения, а ночевал и проводил нерабочее время где кому вздумается. И даже утром, когда я выгонял стадо и свистел им, появлялась лишь часть, остальные, загулявшие, догоняли лишь где-нибудь в горах. Кроме того обитали в окрестности две суки со щенками. Пока щенки были маленькими, они, конечно, никакой службы не несли, но в дележе похлебки участвовали регулярно. Когда же щенки подросли, их мамаши стали все чаще ходить со стадом в горы, но чтобы они подгоняли заблудших овечек, я не наблюдал. Зато часто то одна, то другая уводила за собой в набег кобелей, якобы обнаружив вдали некую таинственную дичь, которую никто кроме нее не видит. Кобеля, конечно, знали, что там ничего нет, но во-первых им лишь бы был предлог, чтобы куда-нибудь с воем мчаться. Можно, например, гнать высоко летящую ворону за неведомые горы. А во-вторых, как истые рыцари, они не могли себе позволить выказать сомнение в своей прекрасной даме.

Было и еще немало собак, появлявшихся с разной степенью регулярности и участвовавших то в пастьбе, то в раздаче похлебки. А то помню еще такой случай. В горах приблизился к нам некий ранее не наблюдавшийся песик, неся в зубах неизвестно где добытое коровье вымя. Обычно собака не имеет тяготения делиться с другими добычей и старается утащить ее подальше от своих собратьев. Этот же двинулся прямо на моих громил и приблизившись проложил эту сиську перед ними как бы в дар. Из дальнейшего выяснилось, что это и был дар, нечто вроде вступительного пая, дабы быть принятым в компанию. Но мои псы повели себя крайне неблагородно и чуть не превратили в дар самого приносящего. Два самых здоровых кинулись на него и разорвали бы на части, если бы я не обломал об них посох до того, как они успели закончить свое дело. Самое же странное это, что после всего, едва оставшийся в живых песик все-таки присоединился к стаду и таскался с нами по горам несколько дней, исчезнув затем так же неожиданно, как и появился. В общем же иногда за мной увязывалась в горы такая свора, включая щенков, что тяжело было сказать пасу ли я овец и коз или собак.

Из истории с песиком, хотевшим присоединиться, можно подумать, что псы мои были страшно кровожадны. Это не совсем так. Правда один из них, действительно был натуральный людоед и мне неоднократно приходилось усмирять его палкой. Но он же был и самый ревностный служака и выходил со стадом в горы, даже когда хозяин резал овцу и обожравшиеся внутренностями остальные увиливали от службы. Но вообще то каждый был со своим характером. Был исполненный сурового достоинства Охотник, постоянно добывавший всякую дичь, включая зайцев. Их у него, правда, как правило, отбирал Людоед или пока они дрались, добычу ухватывал мой любимец Чарли. Чарли я его называл за выкрашенную под клоуна морду с большими светлыми кругами вокруг глаз, черным лбом и черной полосой от лба по носу. Но у него была и натура клоуна: он любил и умел развлекать всех, но за внешней веселостью скрывалась грустная собачья душа. Кстати, добычу он крал больше для игры и в конечном счете Людоед отбирал ее и у него, хотя однажды они с Охотником задали Людоеду приличную взбучку. А то еще раз он принес и отдал мне украденного зайца. Неугомонный Людоед попытался вырвать его и у меня. Он подкрался, когда я нес зайца за задние лапы, и, ухватив переднюю, рванул с такой силой, что оторвал ее. И съел таки, хотя и получил за это камнем по боку. Четвертый был просто безалаберная и добродушная псина.

В целом же пастушьи собаки отличаются от городских независимостью характера и близостью к природе, к своему естеству. Постоянно наблюдая городских, мы отвыкли видеть в них изумительных бегунов. А ведь древний предок собак, как и нынешний волк, пробегал за день такие расстояния, что ни лошади, ни оленю не снятся. И мои псы страшно любили погонять, благо простору хватало и транспорт не давит. Бывало смотришь: на отдаленной вершине, на проплешине какое-то довольно крупное животное видно. А, думаешь, вот, наконец, я увидел местную крупную дичь. Интересно какая. Постой, да ведь это вроде собака. Пардон, да ведь это же моя собака! И что за черт, ведь она ж только что была здесь рядом! И не проходит 5 минут, она опять рядом. Много слов затрачено в литературе, много кадров в кино и полотна в картинах, для описания красоты лошадиного бега. И он заслуживает того. Но и собачий, не рысцой, конечно, по тротуару в городе, а вольный бег пастушьих собак, не уступает по красоте лошадиному, хоть и обойден искусством. Зимней вьюгой, поземкой, завихряясь метется по горам собачья стая. Стелятся льнут к земле распластавшиеся тела, неслышно едва касаясь ее мягкими лапами. И только звонкий лай, грозная песня лихого набега, сопровождает гон.

Ну вот время и заканчивать рассказ. Солнце начинает склоняться к краю горы и я поворачиваю стадо назад по дороге к кошаре. Животинушки быстро улавливают, что мы идем уже домой и переходят на мерный походный шаг, не растягиваясь и не заглядываясь на соседние оливковые рощи. Я иду впереди, следом за мной шагает Людоед с мордой сержанта при исполнении обязанностей, далее торжественно выступает Патриарх и за ним неспешно пылит все стадо. Заходящее солнце заливает приглушенным малиновым светом мягкие изгибы гор. Торжественная тишина предзакатной природы лишь подчеркивается мирным перезвоном колокольчиков. Мир и покой, покой и воля разлиты вокруг и обволакивают, проникают в душу. Кажется так было всегда и всегда так будет.

Много истории прокатилось по этим горам. Непобедимая армия Александра, набранная из пастухов, пасущих вот таких же овец и коз, спустилась когда-то с них дабы завоевать весь мир. Не видать следов того великого похода, но все так же встает и садится солнце в горах и так же мирно шествует стадо скромнейших на земле животных. Вот и сейчас мусорные отходы промышленного мегаполиса Салоники грозят докатиться до этих мест. Земной шар омывают волны радиации от атомных инцидентов, слабые волны пока что. Кто-то продырявил озонное небо над нами и неизвестно какому психу попадет завтра в руки атомная бомба. Но в эти минуты прочь сомнения: всегда всходило и всегда будет всходить и садиться солнце в этих горах. И вечно будет шествовать в пыли и звоне колокольчиков мирное стадо.

Королева

Я долго колебался, писать ли мне этот рассказ. Я не люблю физиологизма, захлестнувшего мировую литературу после сексуальной революции. Конечно, никто не запрещает писать о любви так, как писали, Бунин или Куприн. Но мучает меня одна заковыка. Вот, была классическая литература, воспитывающая в людях высокие чувства. А потом раз, как выключатель переключили, и все стали чувствовать по другому, как будто и той литературы никогда не было и ничего подобного люди никогда не чувствовали, а только притворялись, мода такая была. А потом пришла другая мода. А сейчас начинается некоторый возврат опять к прежней. И допустим опять та "мода" опять примется. А потом войдет в моду средневековая аскеза. А потом опять вернется мода на физиологизм.