Рассказы, эссе, философские этюды

После этого мы решили больше не рисковать и не делать этого в доме. Теперь Алена согласилась "делать это" на природе. Для того, чтобы никто не знал о ее походах со мной, мы совершали их ночью, по той же схеме, как и первый раз. Каждый вечер, закончив работу с наступлением сумерек, я уже не пер ночевать к бабуле, а располагался отдохнуть на травке где-нибудь в укромном местечке Большого Фонтана и часам к одиннадцати подтягивался к условленному месту вблизи ее дома. Алена же дождавшись пока все уснут, вылезала через окошко своей комнаты (чтоб не шуметь ключами в двери) и мы отправлялись куда-нибудь, причем почему-то всегда искали новое место. Эти ночные походы по окраине любимой мной, но, тем не менее, вороватой Одессы-мамы, были далеко не безопасны и несколько раз мы попадали в приключения, в которых судьба, правда, благоволила к нам, и проносило, но могло быть и иначе.

Один раз мы расположились на склоне какого-то парка, довольно крутом. Я не заметил, что склон этот оканчивается обрывом, бывшим не чем иным как подпоркой стеной, окружавшей примыкающую воинскую часть (с других сторон, как потом выяснилось, она становилась обыкновенной кирпичной стеной высотой метра два с половиной). Мы расположились, не заметив этого, достаточно близко от кромки и в пылу любви сползали вниз по уклону, пока не свалились, причем прямо на голову часовому. Если бы это была не Одесса, а, скажем, Киев, мы бы имели крупную неприятность. Но, как истинный одесский джентльмен, часовой не только не заорал и не потащил нас и начальству, он даже стал извиняться, как будто это не мы свалились ему на голову, а он нечаянно помешал нашему столь почитаемому и уважаемому в Одессе занятию. Затем он сказал, что мы не сможем выдраться назад на эту стену, а выходить через ворота нельзя, потому что там кроме солдат есть офицер и будут неприятности, но он знает место, где можно через их забор перелезть. И он действительно провел нас туда и помог выбраться. Расстались мы как самые лучшие друзья, только что без приглашения еще раз свалиться в его дежурство ему на голову.

Другой раз мы расположились на берегу моря на одном из упомянутых вначале пляжиков, отгороженных скалами. Впрочем, в это время эта отгороженность не имела значения, никто посторонний нас все равно не мог увидеть, так как с наступлением темноты запрещалось купаться и вообще находиться на берегу в Одессе. Ведь на противоположном берегу была капиталистическая Турция, а в головах советского начальства -- параноидная шпиономания с картинками из тогдашних кинофильмов, как в двух километрах от берега с небольшого суденышка ныряет диверсант с аквалангом, вылазит на таком пляжике, прячет в скалах акваланг и вот его уже ничем не отличить от других ночных купальщиков и отдыхающих. Ну, а если купаться ночью запрещено, то прячь, не прячь акваланг, но если ты на берегу в это время, то ты -- шпион.

Когда мы спустились к морю, Алена предложила искупаться и, раздевшись донага, легла на спину в воде возле самого берега. В свете полной луны, в набегающей легкой волне она была так прекрасна, что я забыл о намерении с разбегу нырнуть в блаженную прохладу моря и вместо этого опустился рядом с ней. Вдруг в самый разгар нашего занятия по морю и по берегу заскользил луч прожектора пограничников. Достигнув нас, он остановился. Черт, это было неприятно. Вряд ли, конечно, они нас приняли за шпионов, но не было сомнения, что в этом упертом в нас и не двигающемся луче прожектора они нагло разглядывали нас в бинокли. Ни я, ни Алена не были эксгибиционистами. Мы вскочили, подхватили нашу одежду и покарабкались по склону в надежде, что они не последуют за нами лучом и мы найдем где-нибудь местечко, дабы закончить наше занятие. Действительно, на высоте метра три над морем мы нашли узенькую площадку, заросшую колючками, уже упомянутыми мною, и таки закончили там наше дело.

Еще раз мы делали это на кукурузном поле. Была уже примерно середина июня, кукуруза не только поднялась достаточно высоко, чтобы укрыть нас, но и выбросила молодые початки. Земля, кстати, была покрыта теми самыми твердыми и острыми как камни "грудками", что не остановило нас, точнее Алену, которой и приходилось терпеть их за двоих. Мы лежали голые, отдыхая после первого "раза" и вдруг услышали голоса и треск ломаемых початков. Судя по речам и тону, голоса принадлежали не лучшим представителям славного города Одессы и встреча с ними в столь удаленном и безлюдном месте не сулила нам ничего хорошего, особенно, если учесть, что Алена была хороша и нага, а я -- один против трех-четырех, судя по голосам. Мы замерли, оценивая, куда они движутся. Похоже было, что они движутся прямо на нас. Когда нас разделяло уже несколько метров, Алена, ни слова не говоря, схватила свое платье и упорхнула во тьму бесшумно, как дуновение ветерка. Я намеревался сделать то же самое в ту же сторону, но в темноте и без очков я не мог так быстро найти свою одежду, а главное не мог найти очки. Убежав без них и без одежды, я, наверняка, не нашел бы потом ни Алену, ни одежду. Пока я лихорадочно шарил руками по земле вокруг себя, компания прошла мимо буквально в двух рядах кукурузы от меня, меня при этом не заметив. Я, наконец, нашел очки и одежду и начал размышлять, как же мне теперь найти Алену. Как вдруг она появилась столь же бесшумно и неожиданно, как исчезла.

Через две недели такой жизни, когда я каждую ночь добирался до своей ночлежки часа в 3 и, поспав два-три часа, вставал, чтобы вновь тащиться на работу, я почувствовал, что уже едва забираюсь на подмости. Не помню, сказал ли я об этом Алене или она сама догадалась, но моя умница тут же придумала новое решение. Зачем ей вылезать через окно на свидание со мной, когда я могу залазить через это же окно к ней. Правда, в доме, точнее во дворе, были две собаки овчарки: мать и ее годовалый сын Тепа, как его называла Алена, а я называл его Степа. У Степы была такая пасть, что по выражению Алены, в нее могла свободно поместиться нога 45 размера ботинка. Так что лазить ночью через забор нашего дома, а потом еще и в аленино окошко, постороннему не рекомендовалось. Но меня собаки знали и только ласково виляли хвостами вертясь вокруг, когда я совершал эти операции. Теперь я мог уже более-менее нормально выспаться, главное было не проспать рассвет, так как потом вылезать было бы уже не безопасно.

Но все на свете имеет конец и работа моя в свой срок была закончена. При других обстоятельствах это нисколько не повлияло бы на наш роман. Даже если бы я не нашел еще халтуры в Одессе, заработанных денег мне вполне хватило бы, чтобы кантоваться до конца лета там и продолжать встречаться с Аленой, пусть и с меньшими удобствами. Деньги никогда не были главным в моей жизни, но ведь была причина, по которой я на сей раз погнался за ними, сменив престиж старшего научного сотрудника на облик бродяги-шабашника.

Моему превращению предшествовали бурные события, перевернувшие вверх дном и зачеркнувшие всю мою прежнюю жизнь, жизнь тихого советского инженера, а затем научного сотрудника в третьеразрядном НИИ, увлеченного своей профессией, рыбалкой, книгами, музыкой и общением с узким кругом близких друзей. Все началось...

Впрочем, очень непросто точно сказать, с чего все началось. По большому счету все началось с рождения или, по крайней мере, вскоре после него. Просто очень долго шел процесс внутреннего вызревания того, что выплеснулось наружу в положенный срок.

Я родился евреем в роковом 37-м году. Мой отец был расстрелян через десять месяцев после моего рождения и это вместе с моим еврейством заложило фундамент того внутреннего процесса, который привел меня много времени спустя к превращению из научного сотрудника в бродягу шабашника. В 51-м году были посажены в ГУЛАГ по 58-й статье мать и старший брат. Меня не взяли только потому, что мне было тогда 13 лет. Было бы 14 -- взяли бы. После смерти Сталина всех их реабилитировали, но к жизни отца уже не вернули, и здоровья матери и брату -- тоже. Затем, когда я подрос, я стал получать плевок за плевком в лицо за мое еврейство. Я не говорю о бытовом антисемитизме. За слово "жид" я бил морды, но не предъявлял за это счет обществу или государству и не копил обиды на весь мир. Но когда я окончил Политех, меня, лучшего студента на факультете, распределили на завод детских игрушек с зарплатой 70 руб. А моих менее способных соучеников -- на престижные заводы с зарплатой в полтора-два раза больше. Когда я попытался поступить в аспирантуру при кафедре теоретической механики родного Политеха, завкафедры с глазу на глаз прямым текстом сказал мне, что здесь евреев не берут. Я все же прорвался в аналогичную аспирантуру в Ленинградском Политехе, но когда по окончании ее я вновь вернулся в Киев (где оставалась сильно больная уже мать), имея рекомендательное письмо в киевский Институт Механики от самого Лурье -- был такой признанный бог в этой области, известный во всем мире -- меня не только не взяли в этот НИИ, но не пустили вообще ни в какую науку. Все по той же причине. Я вынужден был вернуться вновь к инженерной деятельности, чувствуя, что мне ломают уже расправившиеся крылья ученого, понимая, что у меня есть дар к науке, именно, а не к инженерии (хоть я был и неплохой инженер).

В моих жилах текла кровь моего отца, который был в подполье во время гражданской войны, воевал за идею, в которую верил. То, что он ошибался насчет этой идеи -- это уже другое дело и уж точно не его вина, что эту идею затем превратили вообще черт знает во что. За свою ошибку в выборе идеи он заплатил жизнью, но не покривил совестью. Когда ему, третьему, не то второму секретарю горкома Киева повелели уволить из партии двоих невинных по его мнению людей (что означало неизбежную последующую их посадку), он отказался, зная, что заплатит за это своей головой.

Но я жил позже моего отца, когда разобраться в том, что из себя представляла идея, а тем более, ее исполнение, было несравненно легче, даже не имея моей биографии. Короче, я не мог не взорваться раньше или позднее и это случилось через какое-то время после того, как я вынужден был вернуться к инженерной деятельности. Я дошел до состояния, когда, если бы достал оружие, то применил бы его против первых попавшихся советских чиновников. К счастью, вместо этого я попал на диссидентов и присоединился к ним.