Рассказы и крохотки

– Нет! Причём, видимо, они сперва были связаны пачками, там по десять или по пять, а теперь многие пачки развязаны, и очень удобно в них зарыться. И несколько человек уже спят!

– Ай-яй-яй!

– Я в три-четыре одеяла замотался и так славно, так сладко спал – целые сутки напролёт! Ехали мы или стояли – ничего не знаю. Тем более третий день мне пайка не дают – я спал и спал, всю войну забыл, всё окружение… Видел родных во сне…

Его небритое мятое лицо светилось.

– Стоп! – спохватью сорвался Зотов со стула. – Это в том составе… Вы с ним приехали – когда?

– Да вот… минут – сколько? Сразу к вам пришёл.

Зотов кинулся к двери, с силой размахнул её, выскочил:

– Валя! Валя! Вот этот проходной на Балашов, тысяча какой-то по-вашему…

– Тысяча второй.

– Он ещё здесь?

– Ушёл.

– Это – точно?

– Точно.

– Ах, чёрт!! – схватился он за голову. – Сидим тут, бюрократы проклятые, бумажки перекладываем, ничего не смотрим, хлеб зря едим! А ну-ка, вызовите Мичуринск-Уральский!

Он заскочил опять к себе и спросил Тверитинова:

– А вы номер вагона не помните?

– Нет, – улыбнулся Тверитинов.

– Вагон – двухосный или четырёхосный?

– Я этого не понимаю…

– Ну как не понимаете! Маленький или большой? На сколько тонн?

– Как в гражданскую войну говорилось: «сорок человек, восемь лошадей».

– Так шестнадцать тонн, значит. И – конвоя не было?

– Да как будто нет.

– Василь Васильич! – крикнула Валя. – Военный диспетчер на проводе. Вам – коменданта?

– Да может и не коменданта, груз может и не военный.

– Так тогда разрешите, я сама выясню?

– Ну, выясните, Валечка! Может, эти одеяла просто эвакуируются, шут их там знает. Пусть пройдут внимательно, найдут этот вагон, определят принадлежность, сактируют, запломбируют – одним словом, разберутся!

– Хорошо, Василь Васильич.

– Ну, пожалуйста, Валечка. Ну, вы – очень ценный работник!

Валя улыбнулась ему. Кудряшки засыпали всё её лицо.

– Алё! Мичуринск-Уральский!..

Зотов затворил дверь и, ещё волнуясь, прошёл по комнате, побил пястью о пясть.

– Работы – не охватить, – окал он. – И помощника не дают!.. Ведь эти одеяла шутя могут разворовать. Может, уже недостача.

Он ещё походил, сел. Снял очки протереть тряпочкой. Лицо его сразу потеряло деловитость и быстрый смысл, стало ребяческое, защищённое только зелёной фуражкой.

Тверитинов терпеливо ждал. Он обошёл безрадостным взглядом шторки маскировки, цветной портрет Кагановича в мундире железнодорожного маршала, печку, ведро, совок. В натопленной комнате суконник его, ометенный угольной пылью, начинал тяготить Тверитинова. Он откинул его по-за плечи, а шарф снял.

Лейтенант надел очки и опять смотрел в догонный лист. Догонный лист, собственно, не был настоящим документом, он составлен был со слов заявителя и мог содержать в себе правду, а мог и ложь. Инструкция требовала крайне пристально относиться к окруженцам, а тем более – одиночкам. Тверитинов не мог доказать, что он отстал именно в Скопине. А может быть, в Павельце? И за это время съездил в Москву или ещё куда-нибудь по заданию?

Но в его пользу говорило, что уж очень быстро он добрался.

Впрочем, где гарантия, что он именно из этого эшелона?

– Так вам тепло было сейчас ехать?

– Конечно. Я б с удовольствием и дальше так поехал.

– Зачем же вы вылезли?

– Чтоб явиться к вам. Мне так велели в Ряжске.

На большой голове Тверитинова все черты были крупны: лоб широк и высок, брови густые, крупные, и нос большой. А подбородок и щёки заросли равномерной серо-седоватой щетиной.

– Откуда вы узнали, что это Кочетовка?

– Грузин какой-то спал рядом, он мне сказал.

– Военный? В каком звании?

– Я не знаю, он из одеял только голову высунул.

Тверитинов стал отвечать как-то печально, как будто с каждым ответом теряя что-то.

– Ну, так. – Зотов отложил догонный лист. – Какие у вас есть ещё документы?

– Да никаких, – грустно улыбнулся Тверитинов. – Откуда ж у меня возьмутся документы?

– Н-да… Никаких?

– В окружении мы нарочно уничтожали, у кого что было.

– Но сейчас, когда вас принимали на советской территории, вам же должны были выдать что-то на руки?

– Ничего. Составили списки, разбили по сорок человек и отправили.

Верно, так и должно было быть. Пока человек не отстал, он член сороковки, не нужны ему документы.

Но своё невольное расположение к этому воспитанному человеку с такой достойной головой Зотову всё же хотелось подтвердить хоть каким-нибудь материальным доказательством.

– Ну что-нибудь! Что-нибудь бумажное у вас в карманах осталось?

– Ну только разве… фотокарточки. Семьи.

– Покажите! – не потребовал, а попросил лейтенант.

У Тверитинова слегка поднялись брови. Он ещё улыбнулся той растерянной или не могущей выразить себя улыбкой и из того же кармана гимнастёрки (другой у него не застёгивался, не было пуговицы) вынул плоский свёрток плотной оранжевой бумаги. Он развернул его на коленях, достал две карточки девять на двенадцать, сам ещё взглянул на ту и другую, потом привстал, чтобы поднести карточки коменданту, – но от стула его до стола было недалеко, Зотов переклонился и принял снимки. Он стал рассматривать их, а Тверитинов, продолжая держать разогнутую обёртку у колена, выпрямил спину и тоже пытался издали смотреть.

На одной из карточек в солнечный день в маленьком саду и, наверно, ранней весной, потому что листочки ещё были крохотные, а глубина деревьев сквозистая, снята была девочка лет четырнадцати в полосатеньком сереньком платьице с перехватом. Из открытого ворота возвышалась длинная худая шейка, и лицо было вытянутое, тонкое – на снимке хоть и неподвижное, а как бы вздрогнувшее. Во всём снимке было что-то недозревшее, недосказанное, и получился он не весёлый, а щемящий.

Девчушка очень понравилась Зотову. Его губы распустились.