Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2
Шрифт:
– - Ну, это нам неспособно, чтобы рассуждать... Понятнее таких у нас нет...-- разочарованно пятится мужик.
– - А вот на то и союз, чтобы ваш брат не входил в настоящее-то понятие!
– - неожиданно ввернул какой-то, должно быть, видавший виды молодец в нагольном тулупе.
– - Это в каких же смыслах?
– - подозрительно покосился в его сторону продавец.
– - Все в тех же!
– - насмешливо посмотрел тот: -- Небось, коли на собраньях-то ваших да мужики насчет барской земли настоящее понятие иметь захочут, закудахтают ваши бары да богатеи! Это только для тумана все: "член, дескать,
Толпа подвинулась ближе, навострив уши. Продавец глянул уже тревожно и обронил медовым голоском угрожающе:
– - Напрасно ты, умный человек, этакие смущающие слова выражаешь, да-с... За это не хвалят, друг.
– - Это он от своего бараньего тулупа шубе моей позавидовал! Прощалыга какой, не иначе...
– - Нам ладно и в овчине. Не больно завидно тоже, коли шуба соболья, а голова-то баранья будет!
– - задорно кинул парень, отходя прочь.
– - Это он к чему же?
– - хлопая глазами, оглядел всех почтенный старец. Потом вдруг вспыхнул.-- А вот взять да и представить жандарму за такие речи! Кто таков есть? Сицилист, видно,- политик, жулик! Где он? Куда девался?
При слове "жандарм" толпа шарахнулась, и подле киоска сразу опустело.
У стены на полу, среди сундучков и мешков, какой-то болезненного и хмурого вида рабочий приподнял за плечи горящую в лихорадке женщину и поит с блюдечка чаем.
– - Может, хлеба бы съела?
– - Нет, не хочу...-- поглядела ласковыми, благодарными глазами и опустилась на узел, плотнее кутаясь в какое-то грязное и рваное тряпье.
– - Откудова едете? Куда?--любопытствует сосед в крытом синей пестрядиной кафтане.
– - Домой, в Россию. А жили далеко, за Кавказом.
– - Что же, какая там будет жизнь? Насчет заработков, скажем, ежели.
– - Жить можно. Только климат там для нас вредный. Полгода вот лихорадкой маялися, оттого и домой едем.
– - А-а... Ну, а коли, к примеру, по плотничьей части? Проелись, прямо сказать, до крохи, двинулся вот сам не знаю куда...-- поближе присаживается мужик.
– - Какая плотничная работа? И лесу-то нету...-- болезненно усмехнулась женщина: -- Заплетут вицами да глиной обмажут, вот тебе и дом...
– - Жердь, вот в эту бутылку, копеек тридцать,-- добавляет рабочий.
– - А топят навозом...
– - О-о! Гляди же ты... Детей-то нету?
– - Нет. Трое было, там схоронили чрез эту же лихорадку, вдвоем остались опять...
Женщина вдруг начинает беспокойно ворочаться. Рабочий, точно спохватившись, хмурится еще больше и заботливо спрашивает:
– - Может, молока испила бы?
– - О, господи...-- вздыхает мужик и отодвигается подалее.
Паренек лет двадцати то и дело заглядывает в обшитый холстом ящик, что все время держит на коленях, и не может из-за него прилечь.
– - Что у тебя там ворошится-то?
– - А голуби. Голубь с голубкой... Вот боюсь: довезу ли? Пятые сутки в пути да еще ден семь ехать. В Сибирь везу, далеко...
– - Вот оказия! Что, голубей там нет, что ли? Чудак!
– - Таких нет. Это -- курские, с своей стороны... Ездил вот, хочу памятку с родины иметь. Переселились мы в Сибирь-то, да я только пока что не останусь там!
– - А как по тамошним местам, спросить, подходяще?
– -
М-м... Все одно, ежели без денег... Нет, не лучше! Двинуться некуда, ворочаться не к чему, все разорено дома, вот и живут пока что... Нет, не подходяще! Плачем да живем... Нешто подойдет на чужой стороне?!У бабы в углу все время надсадно, захлебываясь, плачет ребенок. Она совсем выбилась из сил, стараясь унять его: качает на руках, сует в рот прокисшую коровью соску, приговаривая нараспев:
– - Ну-ну, бог-от с тобой! Ну, касатик ты мой... Вот огонек, погляди на огонек... О, господи батюшка! Согрешила я с тобой, моченьки моей нету...
Одни спят как мертвые, другие ворочаются и сердито ворчат:
– - Что за беспокойный ребенок... Окормила ты его чем, что ли? Гли-ка, чисто заведенный, без утиху ревет...
Женщины снисходительно соболезнуют, советуют.
– - Пуп грызет, говоришь? Эко ты дело! Не иначе, грызет: вишь, вьется-то как...
– - А ты лютиком-то попой, слышь, оно хорошо! Этак на ложечке-то давай и давай...
– - Дедонька, поесть охота... А, дедонька-а?..-- тянет мальчуган в рваном, с чужого плеча, полушубке и такой же шапке, налезающей ему на глаза. И тихонько теребит за рукав старика, что долго делал вид, будто спит, что не слышит, потом с деланно суровым видом завозился, ворча:
– - Что еще придумал? Какая ночью еда? О, господи... И все-то бы ел только... Давеча ели уж, чего еще?
И когда развязывает котомку, то становится понятным, что это не поблажка только не знающему времени для еды мальчонку, что, пожалуй, и в самом деле давненько ели, что и сам он не прочь перекусить.
Мальчик жадными, как у голодного волчонка, глазами следит за краюхой хлеба в руках старика. А тот с минуту глядит в какой-то нерешительности, будто у него рука не подымается на это сокровище, будто измеривает, взвешивает черствый ржаной ломоть, что-то рассчитывает, соображает.
– - Ну, на!-- подает, наконец, отложив кусок для мальчика, другой как-то виновато, украдчиво -- для себя.
И оба, старик и ребенок, одинаково медленно, важно и почти благоговейно откусывают, долго жуют, подбирая падающие крошки...
– - Ежели все наши слезы собрать, река протекла бы! Всего не расскажешь... А какая наша вина? И по закону, по самому императорскому указу мы действовали ведь: свобода совести... "Вы, говорит, господствующую церковь поносите на своих собраниях!" -- "Нет, отвечаем кротко, никого мы не поносим, а только идем и будем идти к господу тем путем, какой совесть наша указывает..." -- "А вот я, возлютовал на нас, покажу вам пути!" И тут мы с твердою кротостью отвечали: "Ты, мол, всепрощаем... Господа нашего и апостолов гнали, так нам ли не прощать?"
Рассказчик, старик в белом суконном архалуке, с лицом удивительно спокойным и ясным, замолчал, сам похожий на апостола.
– - Это верно. Господь терпел и нам велел...-- кто-то отозвался из кучки слушателей.
– - Тоже вот, к примеру, скопцы, опять же и хлысты...
– - Это другое. Мы -- просто братья во Христе, живем по заповедям евангелия, исповедуем бога, как он вложил нам в душу...
– - Это уж на что лучше известно... По всему выходит, дело ваше правое, должно вам выйти прощение, как разберут там вашу бумагу...