Рассказы и повести

ШЛА СОБАКА ПО РОЯЛЮ

Сидоров!

– Я?

– Ты, кто же еще?

Сидоров медленно поднялся, на его лице остановилось недоумение и недоверчивое выражение.

– Иди к доске, - пригласил Евгений.

– Зачем?

– Отвечать урок.

– Так вы же меня вчера вызывали, поставили "удовлетворительно"...

Сидоров произнес не "посредственно", а "удовлетворительно". Видимо, к своей тройке он относился с большой преданностью и уважением.

– Ну и что же, что вызывал, - строго сказал Евгений.
– Меня и сегодня интересуют твои знания.

– А что здесь, кроме меня, никого больше нет, что ли?

– Поторгуйся еще...

Сидоров отделился от своей парты и пошел к доске, сильно сутулясь и кренясь на одну сторону.

Повернулся лицом к классу. Постоял, возведя глаза к потолку.

– Я слушаю, - красивым басом произнес Евгений.

– "Узник". Пушкин. Нет... Пушкин. "Узник".

– Александр Сергеевич, - подсказал Евгений.

– Я знаю.
– Сидоров отверг подсказку.
– Александр Сергеич Пушкин. Стихотворение "Узник". Сижу за решеткой в сырой темнице...

– В темнице сырой, - поправил Евгений.

– Я так и говорю...

– Продолжай.

– Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный на воле орел молодой.

– Вскормленный в неволе.

– Я так и говорю.

Евгений промолчал.

– Александр Сергеич Пушкин. Стихотворение "Узник". Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный, - Сидоров чуть споткнулся, соображая, где вскормленный, - в неволе орел молодой. Мой грустный товарищ, махая крылом...

– Кто машет крылом?

– Товарищ.

– Какой товарищ?

– Ну, орел...

– Правильно, - сказал Евгений.
– Дальше.

– Вы все время перебиваете, я так не могу.

– Начни с начала.

– Александр Сергеич Пушкин. Стихотворение "Узник". Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орел молодой. Мой грустный товарищ, махая крылом...

Сидоров прочно замолчал.

– Ты выучил?

– Я учил.

– Выучил или нет?
– спросил Евгений и в этот момент почувствовал, как его сильно стукнули по спине возле шеи.

Он повел плечами и оглянулся.

...Не было ни класса, ни Сидорова.

Была комната с нежными сиреневато-розовыми обоями, мягкий, даже на глаз мягкий диван - такие стоят в гостиных у миллионеров. А посреди комнаты стояла Касьянова с сиреневой челкой, в сизых джинсах и в тельняшке.

– Ты где?
– спросила Касьянова, ее глаза цепко читали его лицо.

– На уроке, - сказал Евгений.

– Почему?

– Вчера Сидоров еле-еле двойку на тройку исправил. А сегодня я его опять спросил.

– Двойки, тройки... А я?

– И ты, - сказал Евгений, глядя в ее тревожные глаза.

– Ты любишь меня?

– Да.

Евгений не мог представить себе, что Касья новой когда-то не было в его жизни или когда-нибудь не будет. Такое же чувство он испытывал к дочери: было невероятно, что шесть лет назад ее не существовало в природе, и невероятно, что когда-нибудь, далеко после его жизни, окончится и ее жизнь.

– Если ты любишь меня, тогда зачем мы каждый день расстаемся?

– Но ведь мы каждый день встречаемся, - вывернулся Евгений, и она увидела, что он вывернулся.

Касьянова очень хорошо знала его лицо и душу и умела по лицу читать все движения его души, и ей невозможно было соврать. Такое постоянное соглядатайство было даже неудобно.

– Что ты хочешь?
– спросил Евгений.

– Я хочу твою жизнь. В обмен на свою.

– Я сказал: со временем.

– Ты говоришь "со временем" только для того, чтобы ничего не решать сейчас.

– Не изводи меня. Я устал.

Евгений затрепетал веками и прикрыл глаза для того, чтобы уйти из-под прицела ее зрачков.

Она увидела его раздражение и трусоватость, и к горлу, как тошнота, подступила безысходность. Показалось, что вокруг сердца образовался вакуум, оно стало быстро расширяться, напряглось до предела и вот-вот лопнет с характерным треском, как воздушный шар.

Касьянова повернулась и осторожно, чтобы не лопнуло сердце, вышла из комнаты.

Евгений видел, как нетвердо она ступает и какой мальчишеский карман на ее джинсах с картинкой и кнопками.

Комната опустела. Евгений моментально соскучился и потащился за ней следом на кухню.

В детстве мать часто брала его с собой в магазин, но внутрь не пускала. Она не хотела, чтобы ребенок существовал в сутолоке, дышал микробами, и оставляла его на улице возле дверей. Он всегда оставался возле дверей и ждал, но в глубине души был уверен, что мать не вернется за ним, а уйдет другим ходом. Он ждал, и у него гудело под ложечкой от ужаса и вселенской тоски. И даже сейчас, через тридцать лет, он помнит это гудящее одиночество. Что-то отдаленно похожее Евгений испытывал, когда подолгу оставался без Касьяновой.

Касьянова стояла над кастрюлей и таращила глаза, удерживая слезы.

Причин для страданий, как казалось Евгению, у нее не было, а страдала она по-настоящему. Он подошел и погладил ее по полосам. Гладил, как собака, округлым движением, и рука была как лапа - округлая и тяжелая.

– Как мне убить тебя?
– спросила Касьянова, доверчиво глядя ему в лицо.

– Отравить.

– Меня посадят в тюрьму, - не согласилась Касьянова.

– Тогда дай мне яд, я сам отравлюсь. Приду домой и отравлюсь.

– Ты струсишь. Или передумаешь. Я тебя знаю. Ты трусливый и нерешительный.

– И не жалко тебе меня?
– обиделся Евгений.

– Нет. Не жалко.

– Почему?

– Потому что я надорвалась. Я все чаще ненавижу тебя.

Евгений смотрел на нее, приспустив ресницы. У него было возвышенное и вдохновенное выражение, будто он вышел в степь.

– Не веришь, - увидела Касьянова.
– А зря.

Евгений отошел к окну, стал смотреть на улицу.

Смеркалось. Снегу намело высоко. От автобуса к дому шла узкая протоптанная тропинка с высокими берегами. Идти по ней было неудобно, надо было ставить ногу одна перед другой, как канатоходец.