Рассказы и повести

Потом Евгений вытаскивал ее из ванны, сажал себе на колено и закутывал в махровую простыню. Анюта взирала с высоты на ванну, на островки серой пены и говорила всегда одно и то же: "Была вода чистая, стала грязная.

Была Анюта грязная, стала чистая".

Он выносил ее из духоты ванной, и всякий раз ему казалось, что в квартире резко холодно и ребенок непременно простудится.

Потом усаживались на диван. Жена приносила маленькие ножницы, расческу, чистую пижаму. Присаживалась рядом, чтобы присутствовать при нехитром ритуале, и ее голубые глаза плавились от счастья.

Почему они все это разорили, разрушили?

Может быть, Евгений не умел себе в чем-то отказать, а жена не умела что-то перетерпеть? Может, они вдвоем не умели терпеть?

Посреди дороги валялась темная тряпка. Середина ее была припаяна к асфальту, а края нервно трепетали.

– Кошка!
– Касьянова закрыла лицо руками.

– Это тряпка, - сказал Евгений.

Касьянова поверила и вернула руки на колени, но долгое время сидела молча, как бы в объятиях чужой трагедии.

– Где ты сейчас был?
– тихо спросила Касьянова.

– Дома, - не сразу ответил Евгений.

– А что ты там делал?

– Купал Анюту.

– А со мной ты когда-нибудь бываешь?

– Я был с тобой на работе.

– А почему ты не можешь быть там, где ты есть? Домадома, на работе на работе. А со мной, - значит, со мной?

Евгений глядел на дорогу. Ленинский проспект лежал широко и роскошно. Щетки сметали разбившиеся снежинки, как время - бесполезные мысли.

– Что ты хочешь?
– переспросил Евгений.

– Я хочу знать, почему ты не бываешь там, где бываешь?

– Я не умею жить в моменте, - не сразу ответил Евгений.

– Значит, ты никогда не бываешь счастлив.

– Почти никогда.

– Жаль, - сказала Касьянова.

– Меня?

– И себя тоже. Себя больше.

Ленинский проспект окончился. Надо было сворачивать на Садовое кольцо.

– Останови машину, - попросила Касьянова.

Евгений опасливо покосился на ее сапоги. Касьянова поймала его взгляд.

– Не беспокойся, - сказала она.
– Я уйду от тебя в обуви.

Касьянова вышла из машины и, перед тем как бросить дверцу, сказала:

– Я больше не хочу тебя убить.

– Почему?
– обиделся Евгений.

– Потому что ты сам себя убьешь.

Она осторожно прикрыла, притиснула дверцу и пошла, забросив сумку за плечо. Она ступала как-то очень независимо и беспечно, будто дразня своей обособленностью от его жизни.

Евгений смотрел ей вслед и вместе с горечью испытывал облегчение.

Он не был готов сегодня к нервным перегрузкам. Ему не хотелось ни ссориться, ни мириться, а хотелось покоя и той порции одиночества, которая необходима каждому взрослому человеку.

Евгений резко включил зажигание. "Жигуленок" фыркнул и рванул вперед, лавируя среди других машин.

Выехал на Садовое кольцо - шумное, угарное, как открытый цех. Потом машину принял тихий переулок с названием, оставшимся от старой Москвы.

Касьянова осталась далеко, на пересечении чужих взглядов.

Отошло время их первых ссор, когда каждый раз казалось, что это окончательно, и он коченел от ужаса, а один раз даже потерял сознание за рулем, и милиционер отвез его домой.

Последнее время он привык, приспособился к этим ссорам. Все равно он знал: пройдет день, самое большее два, и они помирятся, и никуда им друг от друга не деться, потому что у них одна душа на двоих.

Он еще не знал, что сегодня она ушла от него навсегда, и он останется один, как ребенок, брошенный возле магазина. И пройдет не один год, прежде чем он снова почувствует облегчение, такое же, как сегодня.

РАБОЧИЙ МОМЕНТ

Всеволод Соловьев стоял посреди школьного двора и играл с мальчишками в городки.

Он сосредоточился глазами на конце вытянутой палки, мысленно провел прямую от конца палки до горки городков, потом медленно замахнулся, продолжая держать глазами эту невидимую прямую, и в этот момент перед ним, как из-под земли, возникла высокая тетя с кожаными ногами.

– Как тебя зовут, мальчик?
– спросила тетя.

Всеволод Соловьев опустил палку и молчал. В нем медленно опадала готовность к броску.

– Ты меня не слышишь?
– спросила тетя.

– Севка, - подсказал Павлик Харламов.

– А сколько ему лет?
– спросила тетя у Павлика.

– Девять, - сказал сам Севка.

– Прекрасно!
– обрадовалась тетя. Наверное, она обрадовалась тому, что Севка заговорил.

– Ты хочешь сниматься в кино?

– Можно, - не сразу согласился Севка.
– Только сначала я должен спросить разрешения у родителей.

– Обязательно спросим, - пообещала тетя и достала из сумки замызганный блокнотик с выпадающими листками.
– У тебя дома есть телефон?

– Сто двадцать девять десять пятьдесят пять, - без запинки продиктовал Севка.

– Мы тебе сегодня позвоним.

Тетя сунула блокнотик обратно в сумку, повернулась и пошла, перебирая кожаными ногами.

За школьным забором стояла светлая машина, на ней синими буквами было написано: "Киносъемочная".

Мальчишки перестали играть в городки, молча уставились на Севку, ища на его лице признаки избранности. Но Севка стоял, как стоял: тот же треугольный нос, те же глаза в ржавых ресницах.

Чекрыгина из пятого "Б" коротко вскрикнула и помчалась за тетей, запуталась у нее под ногами.

– А я?
– спросила Чекрыгина.

– А ты девочка, - объяснила тетя. Села в машину и уехала.

На другой день после происшедших событий Севка сидел на кухне и ел рыбный суп, вылавливая светлые колечки разваренного лука, брезгливо развешивал их по краям тарелки.

Он ел и слушал, как мама разговаривала по телефону, сообщала всем знакомым и малознакомым о превратностях Севки ной судьбы. Она говорила одно и то же, меняя только имена людей, к которым обращалась, и отвечали ей тоже совершенно одинаково.